Из современной английской новеллы

Вчера мы с мисс Эчесон беседовали об этом, и она сказала: почему бы мне не сделать так, как делает Сара Крукэм? Она ведь тоже не больше сумасшедшая, чем я или мисс Эчесон; вся ее болезнь в том, что у нее разбито сердце.

"Вы должны все это описать", — сказала Саре мисс Эчесон в первый же день, когда Сару привезли сюда и она, бедняжка, плакала не осушая глаз. И Сара так и сделала — описала все и отправила свое письмо Э. Дж. Роусону, адрес которого она нашла в телефонном справочнике. Но мистер Роусон ни разу не приехал навестить ее, не приехал и другой человек, которому Сара Крукэм писала после. И Ваш адрес, мистер Моклер, я тоже узнала из телефонного справочника. Очень приятно, когда кто-нибудь приходит тебя проведать.

"Вы должны рассказать все с самого начала", — сказала мне мисс Эчесон, и я сейчас так и делаю. Случилось это довольно давно, в январе 1949 года, когда мне было пятнадцать лет. Мы жили в Ричмонде тогда: мои родители, мой брат Джордж и мои две сестры — Элис и Изабел. По воскресеньям после ленча мы обычно отправлялись все вместе на прогулку в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку — далматского дога по кличке Рыжий. Я была самая старшая, за мной шла Элис — на два года меня младше, Джорджу было одиннадцать лет, а Изабел — восемь. Чудесны были эти прогулки и возвращение потом домой к воскресному чаю. Мне особенно запомнились осенние и зимние прогулки, уют горящего камина, горячие бисквиты, особые воскресные сандвичи и маленькие сдобные булочки, которые мы с Элис помогали делать каждое воскресное утро. Мы играли в "монополию" у камина, и Джордж всегда выбирал корабль, Анна — шляпу, Изабел — гоночную машину, мама — собаку, а мы с папой вместе — старый башмак. Я очень любила эту игру.

И наш дом я любила — дом номер 17 по Лорелай-авеню — обыкновенный пригородный домик, построенный в начале века, когда мисс Эчесон была еще совсем юной. У входа в холл, по обеим сторонам двери, были окна с цветными стеклышками, а в одном из окон на лестнице — витраж: Моисей в корзинке среди тростников. На рождество в доме бывало особенно чудесно, в холле ставили елку, а в сочельник, сколько я себя помню, всегда съезжались гости. Эти вечера живут в моей памяти по сей день. Взрослые обычно пили пунш, стоя вокруг елки, а ребятишки играли в прятки в верхних комнатах, и Джорджа никому не удавалось найти. Вот о Джордже-то и пойдет речь, мистер Моклер. И об Элис, конечно, и об Изабел.

Когда я впервые рассказала про них доктору Скотт-Роу, он заявил, что это, по-видимому, изумительные дети, и я сказала, что, да, вероятно, это так, но боюсь, что в суждениях о своих близких человеку трудно оставаться беспристрастным. Ведь в конце-то концов, это же мой брат и мои сестры, и к тому же их уже нет в живых. Я хочу сказать, что, возможно, они были самые обыкновенные дети, просто дети как дети. Оставляю это на Ваш суд, мистер Моклер.

Джордж был невысок для своего возраста, худенький, гибкий, темноволосый, страшный непоседа, хохотун, и ему вечно влетало от отца, потому что преподаватели жаловались на него — он считался самым проказливым мальчиком в классе. Элис — старше его на два года — была полной его противоположностью во всем: застенчивая, молчаливая, но по-своему веселая — спокойно-веселая и красивая. Гораздо, гораздо красивее меня. А Изабел была совсем нехороша: сплошные веснушки, длинные бесцветные косички и очень длинные ноги, которым порой удавалось оставлять позади даже Джорджа. Она и Джордж были просто неразлучны, ближе, мне кажется, не бывает, но в общем-то мы все были очень дружны: в доме 17 на Лорелай-авеню царила атмосфера любви.

В тот день, в субботу, когда это произошло, я лежала с простудой. И злилась, потому что все они ужасно суетились и волновались, оставляя меня дома одну. Они привезут мне шоколадные конфеты "Черная магия", твердили они, а мама сказала, что купит букет желтых нарциссов, если они ей попадутся. Я слышала, как заскрипел гравий под колесами машины у выезда из гаража, потом долетели их голоса; они кричали на Рыжего, чтобы он не пачкал лапами обивку сиденья. Отец просигналил на прощание, а затем наступила тишина. Мне кажется, я знала уже тогда, задолго до того, как этому случиться, что так, как было минуту назад, уже не будет никогда.

Когда мне исполнилось двадцать два года, мистер Моклер, я вышла замуж за человека по фамилии Экленд, который помог мне перенести мою утрату. Джорджу в это время было бы восемнадцать, Анне — двадцать, а Изабел — пятнадцать. Они бы полюбили моего мужа — это был добрый, щедрый, великодушный человек. Он был много старше меня, толстяк, большой любитель поесть.

"Ты настоящий ребенок", — бывало, говорила я ему, и мы оба смеялись. Особенное пристрастие он питал к сыру, а также к ветчине и ко всякого рода овощам: картофелю, репе, луку-порею, сельдерею, моркови, пастернаку. Возвращаясь домой, он обычно приносил из машины четыре-пять фунтов ветчины, отбивные котлеты, несколько пачек пломбира, печенье и два, а то и три цукатных кекса с орехами. Цукатные кексы были его слабостью. Часов в девять-десять вечера он варил какао для нас обоих, и мы пили его с кусочком кекса, пока смотрели телевизор. Он был очень добр ко мне в те дни. Я сильно располнела тогда, вам даже трудно будет этому поверить, мистер Моклер, потому что теперь я, пожалуй, слишком худа.

Мой муж был — да таким он и остался — человек умный и со средствами. Одно проистекало от другого: он нажил состояние, сконструировав крепежные детали для самолетов. Однажды — это было в мае 60-го года — он повез меня в Вустершир.

"Я хочу сделать тебе сюрприз, — сказал он, остановив свой горчичный "альфа-ромео" перед весьма внушительным фасадом какого-то дома в викторианском стиле. — Вот, получай". И он обнял меня и напомнил, что сегодня мой день рождения. Два месяца спустя мы переселились в этот дом.

Детей у нас не было. В этом большом викторианском доме мирно потекла моя жизнь вдвоем с человеком, который был моим мужем, и снова, как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню, я почувствовала себя счастливой. Наш дом стоял на отшибе, хотя и неподалеку от близлежащей деревни. Муж мой каждый день уезжал туда, где изготовлялись и проходили испытания сконструированные им крепежные детали для самолетов. Над землей проносилось — да и сейчас проносится — немало самолетов, которые развалились бы на части, если бы не гениальное изобретение моего мужа.

В доме было много комнат. В одной из них — большой квадратной гостиной — был металлический потолок, кажется из белой жести с орнаментом, как из сахарной глазури на свадебном пироге. Выкрашенный в белые и голубые тона, потолок напоминал не то свадебный пирог, не то веджвудский фарфор. Все обращали внимание на этот потолок, и мой муж любил объяснять, что металлические потолки были очень в ходу одно время, особенно в больших особняках в Австралии. Состоятельные австралийцы, по-видимому, вывозили их из Бирмингема, следуя английской моде. Мы с мужем, рука об руку, водили, бывало, гостей по дому и показывали им этот потолок, или зеленые обои в нашей спальне, или портреты, развешанные на стенах вдоль лестницы.

Освещение в доме было плохое. Длинная лестница из холла в бельэтаж днем выглядела очень мрачно, а вечерами освещалась единственным бра. Дальше лестница становилась менее величественной и вела к небольшим комнатам, в которых прежде помещались слуги, а следующий пролет — еще выше, к чердаку и кладовым. Ванная, выложенная зеленым викторианским кафелем, находилась в бельэтаже, рядом была туалетная комната, обшитая панелями красного дерева.

В маленьких комнатах для прислуги теперь жили мистер и миссис Рейчелс. Мой супруг оборудовал для них отдельную кухню и ванную комнату, так что у них получилась совершенно обособленная квартирка. Мистер Рейчелс занимался садом, а миссис Рейчелс следила за порядком в доме. Держать их, в сущности, было не так уж необходимо: я вполне могла бы убирать комнаты сама и даже возиться в саду, но мой супруг по своей всегдашней доброте решительно освободил меня от этих забот. По ночам я слышала, как Рейчелсы ходят у меня над головой. Эти звуки беспокоили меня, и мой муж попросил Рейчелсов по возможности соблюдать тишину.