Испанский сон

— Так неудобно, — сказала Госпожа. — Ложись.

Марина вновь повернулась к любовницам. Они сидели на постели рядышком, слегка соприкасаясь телами — обнаженные, взволнованные, прекрасные. Каждая по-своему, они заглянули Марине в глаза. Она легла поперек кровати.

— Давай, — шепнула Вероника где-то наверху.

Раздался звонкий шлепок, и Марина ощутила несильную, но острую боль. Госпожа умеет шлепать, подумала она. Я не мазохистка, подумала она, но мне приятно, когда меня шлепают за дело. Правда, я знаю, что не заслужила этого, но они-то этого не знают; тем необходимей наказание. Ах! Она не смогла сдержать возгласа: Госпожа шлепнула ее еще раз, и больнее.

— Еще? — испытующе спросила она.

— Да. Не спрашивайте меня, — скороговоркой выпалила Марина, — делайте, как сами считаете нужным.

Ана почувствовала в себе нехорошее желание причинять боль; она разозлилась и на себя, и на Марину, взбаламутившую темные глубины ее души. Она разгорячилась. Она шлепала Марину все снова и снова, все чаще, все звонче, все больней; ладошка ее уже и сама начала болеть, и это возбуждало ее еще больше. Возгласы Марины превратились в крики; она перестала их сдерживать. Вероника пришла в экстаз. Извиваясь, как танцующая змея, она покрывала поцелуями спину возлюбленной и неистово ублажала свой клитор, кричащий синхронно с Мариной; затем Зайкин клитор, спрятавшийся было от ужаса небывалого действа… и когда этот последний возрос, и увлажнился, и выглянул наружу, Ана оказалась больше не в состоянии продолжать экзекуцию. Она бессильно упала на постель, отдавшись во власть Вероникиных пальцев и губ, и ее сладкий стон завершил все происшедшее.

Через какое-то время Марина осторожно повернула голову и скосила глаза. Обе ее хозяйки лежали рядом с ней и казались глубоко удовлетворенными; теперь и она была вполне довольна собой. Она встала и привела в порядок свою одежду. Опять взгляд ее столкнулся с их взглядами, на сей раз полностью одинаковыми, как близнецы. Ни одна из них и веком не дрогнула. Тогда Марина склонилась над ними обеими и легонько коснулась губами пальчика на ноге Вероники… а затем и на ноге Госпожи.

Бедный мой, бедный! Я трижды прочитала твое письмо, поняла каждую строчечку и поцеловала экран, хотя он уже давно у меня стерильно чистый. Я-то думала, только у меня такие переживания — еще целый пласт переживаний, о которых ты не знаешь еще ничего… а у тебя столько своего в этой теме! Что ж; спасибо тебе за урок откровенности; а вот и моя, ответная — уж прости, что до сего дня никак не решалась затронуть это, все боялась то ли тебя, то ли себя самой.

Какое-то время назад в мою жизнь вошла девочка, моя коллега — назову ее Машей… как и ты, я не хочу описывать ни работу свою, ни наши служебные отношения — просто она стала мне близка. Мы стали подругами. У меня много так называемых подруг (я человек общительный), но она быстро стала едва ли не самой близкой. Мы хорошо понимаем друг друга; мне всегда хорошо и легко с ней вдвоем… и ей, надеюсь, тоже.

Я рассказала Маше историю своей жизни. Ну, не всю… только часть… то интимное, что знаешь ты, не знает больше никто; однако из-за того, что мы с тобой сами ограничили круг наших тем, многое у нас остается за кадром, даже несмотря на то самое расширение границ, о котором ты мне писал и которое мы еще не обсуждали. (Я напишу об этом в следующий раз.) Вот о таких не обсуждаемых нами вещах я и рассказывала Маше. Если соединить то, что я писала тебе, с тем, что я рассказывала ей — наверно, больше от меня ничего и не останется.

Но это все неважно; это просто чтобы ты понял, что из всех людей (кроме тебя) эта девочка сделалась самым близким мне человеком. И вот однажды я задумалась. Чтобы быть совершенно честной, я должна сказать тебе, в каких обстоятельствах я задумалась. Я только-только трахнулась с человеком, которого не любила. Мне по-всякому приходилось трахаться — в том числе и по необходимости, с теми, кого не только не любила, но кто был мне прямо-таки отвратителен. Не хочу об этом; жизненные обстоятельства бывают разными. Тот человек, о котором я пишу сейчас, не был мне отвратителен, я сама пошла с ним, но не из-за влечения именно к нему, а просто потому, что давно не трахалась. Теперь бы я сказала, что он был для меня все равно что резиновый хуй. Только это было бы тоже не совсем правильно — резиновые хуи тоже, как выяснилось, бывают разные… ну, ты понимаешь: я не имею в виду Ипполита. И даже того двухголового, который мне вначале понравился, а потом исчез из продажи.

Так вот, трахнулась я с этим говорящим, двуногим хуйком… кончила или нет, не так важно… а потом он стал выполнять свою речевую функцию. Этот момент меня всегда раздражает. Даже больше, чем всякие подготовительные брачные ритуалы. Почему-то они (мужики; ты не в счет) считают, что если удалось снять и даже вставить, значит, нужно общаться. Без этого будто как-то не так. Причем большинство думает, что это нам, бабам, нужно. Никому даже в голову не приходит, что полным-полно баб, которым если от них что-то и нужно, то в точности то же, что и им от нас, и ничего более.

Ну, значит, начинает он красиво пиздеть, а я тем временем думаю — почему так? Ведь пиздеж его мне и на фиг не нужен; а вот с кем бы я охотней всего сейчас пообщалась, так это с ней, с Машенькой. Ты теперь понимаешь, почему я боялась тебе писать? Ты мог обидеться, почему я подумала о Маше, а не о тебе. Но теперь я уже не боюсь; я вижу, что мы хорошо научились разделять. Как ты бы сказал — Богу Богово, кесарю кесарево.

Возвращаюсь к той ночи: мысль о Машеньке в первый момент меня слегка испугала. Я никогда не испытывала влечения к женщинам. Я не понимаю этого и никогда не хотела понять. И если я уважаю это, то как бы со стороны… а честно сказать, я никогда и не уважала этого. Как ту же наркоманию, например… или как какой-нибудь спиритизм. Ну, занимаются люди… ну и что? Просто глупость. Насчет этого у меня всегда была очень традиционная, консервативная, здоровая натура; даже в секс-шопе, при всем тамошнем разнообразии, видишь что я купила? Шучу.

Но получи же пока часть моего письма.

Продолжаю. Подумав в постели о Маше, я слегка испугалась и попыталась избавиться от этой мысли с помощью все того же говорящего хуйка, который лежал рядом со мною и продолжал молоть всякую чушь. Ну и что, подумала я. Вокруг нас в жизни чуши немерено. С этой мыслью я стала его слушать, кивать головой, спорить и так далее — в общем, поддерживать разговор. Но ровно через пару минут я устала от этого дурацкого разговора и опять подумала о Маше, даже с большим желанием. Тогда я разозлилась на нас обоих — на говорящего и в особенности на себя — и побыстрей выгнала его, чтобы избавиться от соблазна. И сон ко мне не шел до утра.

Наутро я появилась на работе подурневшая, злая, и даже как-то слегка испугалась, увидевши Машу. Вдобавок она была такая свеженькая, аккуратная, как всегда… В общем, я поступила нехорошо: я накричала на нее (она подчинена мне по службе) и удалила из кабинета, а затем, хотя несправедливость моего поступка была очевидна, еще и минут пять продолжала злиться на нее и искать себе все новых оправданий. Потом я заплакала. Я плачу не так уж часто (жизнь закалила меня), но тут я ощутила свое бессилие. Но я не могла обсуждать с ней эту тему. Слово — не воробей; я боялась теперь уж себя. Вначале я сама должна была в себе разобраться.

Надо сказать тебе, что мы с Машей, общаясь подолгу и часто, каких проблем только не обсуждали. Конечно, мы говорили и о таких отношениях — как ты их называешь, женской любви. Мы обе — ярко выраженные гетеросексуалки; взгляды наши на это дело оказались похожими (см. выше). Разумеется, я не могла позвать ее и сказать: «Знаешь, сегодня ночью после полового акта мне захотелось с тобой пообщаться». Это вызвало бы ненужный разговор, который мог бы испортить отношения между нами. Я подумала так: если таким образом начинает проявляться моя новая ориентация, то я хотя бы должна в этом убедиться на все сто, а уж потом решу, что делать. Если тому и быть, значит, придется или страдать, или совращать Машу… но это уж решать потом.