Испанский сон

Рассудивши так, я слегка успокоилась и решила понаблюдать за собой. За своими ощущениями. Я подумала: если бы я была мужчиной, то обращала бы внимание на всех женщин — в разной степени, конечно, но на всех; стало быть, я должна проверить себя на других женщинах. Я пошла по своему учреждению и стала смотреть на женщин (а их у нас очень много, притом в силу специфики моего учреждения многие из них доступны моему взору в полуобнаженном или даже обнаженном виде — ты можешь считать, что это типа спортивного зала или, к примеру, театральной уборной). Знаешь, ничего необычного я за собой не обнаружила. Это еще больше успокоило меня, и я почувствовала себя в состоянии помириться с Машей.

Я вызвала ее в кабинет, заперла дверь на ключ и недвусмысленно извинилась. Я сказала, что у меня была отвратительная ночь, что попался плохой мужчина и я недостойно попыталась выместить на ней свою злость. У нас уже были такие случаи, и она никогда на меня не обижалась. См. выше: с ней всегда было легко. Вот и в этот раз: я даже не успела договорить до конца. Она обняла меня, выражая тем самым свое полное понимание и прощение, а я вся напряглась, пытаясь определить, какое чувство вызывает во мне этот физический контакт: хорошо ли мне? если хорошо, то — как? короче, не начинаю ли я сексуально возбуждаться?

Чтобы скрыть свое волнение, я предложила выпить; это не могло возбудить ее подозрений, так как мы всегда так делаем, когда исчерпывается какая-то размолвка. Заодно, пользуясь случаем, я решила проверить свои ощущения во время алкогольной интоксикации. Ведь известно, что под этим делом либидо резко увеличивается. Стало быть, контрольный (т.е., сексуальный) компонент, маскируемый в норме другими эмоциями (волнением), усилившись, должен был обнаружить себя. И мы выпили, а потом еще и еще.

Я не утомила тебя, милый мой? Крепись; подхожу к главному. Мы, значит, выпили, и тут я опять возьми да разревись. Когда я реву в ее присутствии — такое раза два бывало — обычно и она начинает реветь за компанию; кто же не видел, как две пьяные бабы обнялись и голосят! Но тут — говорю же, она очень чутка — почему-то я так и осталась реветь в одиночестве. Я уткнулась в нее, как в ребенка, выросшего и собирающегося покинуть меня, вздорную мамочку (а может, наоборот… просто она намного младше меня); а она в ответ обняла меня и не утешала словами, а просто поглаживала. Милый мой! у меня нет слов, чтобы передать, как хорошо мне стало от этих поглаживаний. Мысли у меня стали путаться; я была пьяна, я не могла уже анализировать своих ощущений — мне просто было хорошо, вот и все. Я ощутила себя под крылышком, под защитой; сейчас я думаю, что те две девочки в магазине, взявшись за руки, могли ощущать что-то похожее. Это любовь.

Увидев, что я стала временно нетрудоспособной, Маша вызвала дежурную машину и сама сопроводила меня до двери моей квартиры. Я категорически отказалась, чтобы она зашла. Я боялась себя; я не настолько напилась, чтобы не понимать, что последствия этого могут быть тяжелыми. В конце концов, каждая женщина имеет право на редкую истерику; я достаточно уравновешенный человек, и истерика моя была, может быть, первой за все время работы в данном учреждении. Маша оставила меня в покое, и коллеги на следующий день разве что справились о моем состоянии — кратко, сочувственно и уважительно.

Больше не происходило ничего. В разговорах мы с Машей не возвращались к этому эпизоду. Но я — внутри себя, конечно — уже не могу жить без него; он стал моей частью. Я по-прежнему считаю себя гетеро; если считать, что в каждом человеке есть маленький гомосексуальный компонент, то выходит, что в тот момент он-то и вылез у меня наружу. Но как же мне было тогда хорошо! И сейчас, если случается трахнуться, в определенный момент я опять вспоминаю о Маше. Типа, как хорошо бы было, если б она была здесь. Эта мысль у меня уже стала стандартной. Привычная тоскливая мысль. Как о новой морщинке перед зеркалом. Вот…

Будешь утешать?

А не надо. Давай-ка трахнемся. Должна сделать тебе комплимент: ты единственный, после акта с кем я не вспоминаю о Маше. Даже если мы и болтаем о чем-то после оргазма. А знаешь почему?

Может быть… но нет; скажите лучше сами…

Эх, ты! Потому что я люблю тебя, дурачок.

— Ну-с, джентльмены, — сказал, возвратясь, изрядно повеселевший старина Эбенизер, — с этим покончено. Камень с души, так сказать; теперь, похоже, ничего не помешает нам спокойненько завершить дело. Вот только не мог бы ты, мистер Сид, избавить меня от живописания ужасов и перейти ближе к сути?

— Ваша озабоченность совершенно понятна, — заявил Сид. — Насчет «ближе к сути» — это определяется логикой повествования; конечно, история не из коротких, но я вас предупреждал. Что же касается вашего желания избавиться от ужасов, то здесь не все так просто.

— Почему? — спросил Эбенизер.

Сид покачал головой.

— Обратите внимание, — сказал он, — не успел я приступить к ужасам, как вы тут же переключились на страуса; вы сказали: «Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно». Но ведь это было не так уж давно, мистер Стамп! в это время вы уже жили на свете. Штука в том, что ужасы, испытанные одними людьми от других на протяжении ощутимых нами поколений, заставляют нас содрогнуться; пепел их стучит в наши сердца. Не всем это нравится — мы предпочитаем обсуждать что-нибудь приятное и подсознательно гоним от себя мысль, что наши возможные деды или отцы были безжалостно уничтожены совсем недавно. То ли дело прошлый век… а еще лучше — позапрошлый или до того! Для нас это как сказка; мифы короля Артура — вот что это для нас. Что ж, если желаете, я могу и прекратить свои реминисценции… тем более, что до конца, вы видите, осталось совсем немного…

— Твои слова прямо-таки вышибают слезу, — проворчал Эбенизер. — Я-то думал, что хоть на пенсии избавился от ужасов; по правде говоря, я за свою жизнь перевидал их столько, что сейчас даже телевизор не смотрю. Но как не дослушать тебя после такого комментария? Страус на какое-то время сыт… а ты говоришь, недолго осталось?

— Это не я говорю, — веско возразил Сид, — это видно из самой хронологии событий. Правильно ли я понял, что могу продолжать?

Старина Эбенизер развел руками.

— Чтобы несколько приглушить муки совести, — сказал Сид, — опущу описание лагерных невзгод, выпавших на долю героев моего рассказа. Ясно, что все втроем они не могли уцелеть — так бывает только в кино. Существенно для дела лишь то, что Адам успел-таки рассказать двум молодым людям свою старинную семейную легенду. К тому времени легенда эта потеряла упоминание о бумагах креола-старателя — только бумаги поляка-этнографа остались в ней; однако Франсиско Кампоамор живо сообразил, что речь идет о том самом бочонке. Из естественной осторожности он решил было вначале об этом умолчать. Здесь необходимо заметить, что оба кольца благодаря предусмотрительности их владельцев были надежно спрятаны — одно в Йебенесе, другое во Львове; услышав тейпанские новости (я имею в виду вновь возникшее требование обоих колец), Франсиско понял, что придется делиться тайной. Адам и Эдик не сильно удивились его сообщению — то, что уже долгое время происходило вокруг них, было еще более удивительным, — но все трое уговорились, что если кто-то из них выживет, то обязательно объединит оба кольца, а затем поедет в Тейпану и выкопает, наконец, реликвию двух достойных европейских фамилий.

Нет нужды упоминать о том, что трое заключенных говорили о своем деле исключительно шепотом; это привлекло внимание лагерного начальства и навело его на мысль о зреющем заговоре. Проверка установила, что двое из подозрительной группы суть отец и сын; прежде это почему-то ускользнуло от бдительных органов — может, потому, что в ряде бумаг Эдик так и продолжал числиться Мигелем… Вначале особисты собирались попросту расстрелять всех троих, но затем надумали приставить к ним стукача, чтобы вскрыть нити заговора. Стукач этот, по имени Вася…