Змеи и серьги (Snakes and Earrings)

– Луи, можешь распределить бижутерию на прилавке?

Делаю как велено. Подхватываю из его рук пакеты с сережками, на которые только что писала ценники. Несу пакеты к прилавку. Шиба-сан машет веником, чистит магазинчик по всем углам. Как говорится, смести паутину, начать с нуля. Я вспоминаю – год движется к концу. Потому и воздух – все холодней. А Рождество-то, между прочим, уже в затылок нам дышит! По сути, коли вдуматься, может, Шиба-сан – очередной последователь европейской традиции – выметать на Новый год все лишнее?

– Шиба-сан!

– Слушай, а тебе уже от «сан» отделаться не пора?

Может, он полагает, что теперь мы – вместе?

– Меня зовут Кидзуки Шибата.

Да ведь я уже знаю, видела имя и фамилию на дверной табличке его квартиры!

– Как-то по-девчачьи звучит это Кидзуки, точно? Уж не знаю почему, только все меня Шибой называют.

– А мне тебя как называть?

– Кидзуки – вполне прилично.

С Амой мы никогда так не разговаривали. Так, как обычные мужчины и женщины разговаривают. Может, именно поэтому я и забыть его не могу? Может, поэтому и отпустить его не могу?! Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь, что никогда не общалась с ним по-человечески – насчет семьи, фамилии, прошлого… и так далее, до упора! Я ж только на похоронах его узнала – ему всего-то восемнадцать было! Только тогда и поняла – впервые закрутила роман с парнем моложе себя!

А он уже – мертвый. А мне уже – девятнадцать, я уже годом его старше! Вот о чем нормальные мужчины с нормальными женщинами при первой же встрече говорят…

– Кидзуки!

Это имя казалось мне странным, но так уж я решила – по-любому.

– Чего тебе?

– На прилавке уже всего – полным-полно. Мне больше не втиснуть!

– Да выложи куда-нибудь… Вон на соседний прилавок выложи, как тебе понравится. Или – как хочешь, так и располагай!

Вталкиваю залитые в целлофан сережки под стекло прилавка. Тесно до чертиков, но как-то становится на место. Смотрю на сережки. Поневоле думаю про Аму. Вот умер он – и я не прогнулась растянуть посильнее дырку в языке. А ведь давным-давно уже не больно! Наверно, продырявленный язык теперь, когда некому им восхищаться, теряет смысл? А может, я и вообще-то раздвоенный язык хотела, чтобы обменяться сходным восприятием бытия с Амой? Если растяну дырку в языке еще чуть-чуть – смогу вставить уже гайку-«невидимку», а оттуда – лишь шаг до ступеньки, на которой Ама разрезал остаток языка. Но… почему исчезает яростное желание соответствовать? За шаг от вожделенной цели?

По сути… а в чем он, высший смысл раздвоенного языка? В чем он ТЕПЕРЬ, когда нет для меня больше ни Амы, ни запала продолжить? Возвращаюсь к прилавку. Опускаюсь на табурет. Смотрю в пространство. Ни черта не способна я делать. И не хочется. Не осталось для меня смысла в действиях, не осталось уверенности в том, что действия мои приводят к результатам. Я могу что-то изменить? Вряд ли…

– Луи, ты сильно разозлишься, если я спрошу, как тебя зовут по-настоящему?

– Хочешь узнать?

– С чего бы я иначе спрашивал?

– Меня зовут Луи. В честь Луи Вуттона!

– Нет. По-настоящему-то как?

– Луи Накадзава.

– Значит, Луи – это по-настоящему. А семья у тебя есть? Родители живы?

– И почему все вечно думают, что я – сирота… Нет. Есть у меня папа с мамой, они в Сайтама живут.

– В жизни бы не подумал. Правда. Может, мне стоит сходить и представиться. Когда-нибудь.

Нет, ну почему все и всегда уверены, что я – сирота? По правде говоря, и отец мой, и мать живы, и выросла я далеко не в проблемной семье! А Шиба-сан все расспрашивает, все хочет знать, я весь день от него отвязаться не могу.

Назавтра я в «Желание» не пошла. Я вместо этого в полицию пошла. Они мне рано утром позвонили, сказали, только что появилась неожиданная информация. Шиба-сан все равно магазинчик свой открывал – вот я и решила сходить в одиночку. Подкрасилась как человек, Амино любимое платье надела, только сверху, чтоб насмерть не замерзнуть, – кардиган под цвет платья и пальто в пол.

– Все сигаретные ожоги – от «Мальборо-лайтс», – говорит коп. – И слюну на анализ мы уже сдали. И еще интересно – та палочка благовоний, что ему в член запихали. Новенький аромат. «Экстази» называется. Прямехонько из Штатов. Аромат – мускусный!

И что же, мать вашу? Информации – жуть, а толку в ней – чуть! То, что кроется у меня внутри, перекроет ВСЕ. Ама, Шиба-сан, я, Маки… да мы же все «Мальборо-лайтс» курим. С ментолом. И что сие значит?

– А уж палочки благовоний вы вообще на каждом углу купить можете, – визжу в бешенстве.

– Да. Разумеется. Но эти продаются только в районе Кантон. Да. И вот что еще. Есть еще вопрос, который мы обязаны вам задать, и чем скорее – тем лучше.

По роже копа пробегает нервная дрожь.

– Странно, – замечаю.

– Как вы полагаете, у господина Амады были некоторые бисексуальные наклонности?

Так. Вот оно, значит… Нет, оскорбить меня коп не хотел, кретину ясно… так почему ж мне хочется швырнуть ему в рожу то самое кольцо, что мне Шиба-сан на палец надел, мое обручальное кольцо?

– Почему вы спрашиваете? Не понимаю. Аму что, изнасиловали?

– Да. Простите, но вскрытие не оставило в этом сомнений.

Делаю глубокий вдох. Пытаюсь подключить память. Нет. Никаких нестандартных тенденций у Амы не было. Господи, да мы, считай, каждый вечер сексом занимались, и настолько это было классицистично, что мне уже неинтересно стало! Какой с Амы бисексуал? И все-таки изнасиловал его ПАРЕНЬ. Меня тошнит от страха.

– Нет, не был он бисексуалом. Поклясться могу!

По пути из полиции долго, задумчиво смотрю в глаза каждому встреченному копу. В моих глазах – ненависть. Все. Я иду в «Желание», иду рассказывать Шибе-сан, что следствие ни к чему не приводит. Не желаю верить, что Аму изнасиловали… Но… а с другой-то стороны? Да не будь он бисексуалом, фиг бы он кому позволил вытворять с ним ТАКОЕ! А если б и был?

Нет. Даже в этой ситуации он бы рулил, им бы никто не правил…

Открываю дверь «Желания». Шиба-сан сидит за прилавком, курит. Слабенько ему улыбаюсь. Не могу – убейте, не могу! – ему рассказывать, что на самом деле сделали с Амой. Не хочу, чтоб память о нем для кого-то искажалась!

– Нет. Ничего они пока не нашли. Слабенькая улыбка Шибы-сан словно повторяет мою.

– Ладно, – говорит он. Шиба-сан стал со мной ласковым… с тех пор, как погиб Ама. Нет, язык у него – по-прежнему злой, но в движениях, в выражениях его – все больше нежности. Он относит меня в заднюю комнату – и возвращается в магазинчик, только когда я уже в кровати лежу. Лежу, кручусь с боку на бок. Понимаю – на трезвую голову мне не уснуть. Встаю на ноги. Тащусь к холодильнику. Натыкаюсь на бутылку сухого красного – дешевка, но все ж таки я пью прямо из бутылки… и – неужто наконец, впервые за черт знает сколько времени, мне хочется ЕСТЬ? Достаю из холодильника хлеб. Отламываю кусочек. Осторожно откусываю. Дрожжами пахнет, тошнота от этого запаха к горлу подступает. В общем, засовываю хлеб назад в холодильник и дверь захлопываю. Сажусь на стул у кухонного стола, в руке – бутылка вина. Другой рукой вытягиваю из сумки косметичку. Открываю. Гляжу на зубы – Ама, помню, «знаком любви» их называл. Достаю эти зубы, перекатываю их лениво на ладони. Ну и что ж они значат теперь, когда самого Амы больше нет? Зачем я вообще на них смотрю? А я заметила – после того, как Ама из моей жизни исчез, я на них намного чаще глядеть стала. И каждый раз, когда назад в сумку убираю, чувство безнадежности так и захлестывает! Может, в день, когда я зубы эти проклятые рассматривать перестану, я и память об Аме из головы смогу выбросить? Кладу зубы назад в косметичку и… вижу что-то уголком глаза. Вроде бы край пакета бумажного из полузадвинутого ящика стола свисает? На какую-то долю секунды думаю о самом страшном. Судорожно тянусь к ящику. Достаю пакет. Палочки благовоний. С мускусным запахом. Аромат «Экстази».

Вскакиваю со стула.

– Я в магазин иду.