Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Обращаясь к писарю, он прибавил:

— Скажи им — Гудзенко здесь. Они сразу прибегут. Они меня ищут! За меня премию обещали.

Неловкое молчание установилось, едва писарь закрыл за собой дверь. Сурду не знал, куда девать глаза, о чем говорить.

Но Гудзенко сказал ему:

— Не бойся, Георгий, я все знаю. Знаю, что ты наш. Потому и пришел к тебе. Как к другу пришел, как к брату. Не всегда мы с тобой ладили... Но старое забыть надо. Будем о другом думать. Скоро наши придут. Немец уже совсем выдыхается. А мне надо с полицаями поговорить, узнать кое-что. Потому и забежал к тебе...

Трое из вызванных полицаев пришли очень скоро, все вместе. Они пришли арестовать Гудзенко.

Ионэл Тронча, едва переступив порог, гаркнул:

— Руки вверх!

Но Гудзенко точно не принял этих слов на свой счет.

— Идемте, хлопцы, отсюда, — деловито сказал он, подымаясь. — Идемте, на воле поговорим.

Он вышел, полицаи пошли за ним несколько растерянные, сами не понимая, почему не решаются скрутить ему руки. Выйдя на улицу, Гудзенко, однако, не попытался ни бежать, ни уйти — он свернул во двор и про-

шел прямо в сарай. Полицаи шли за ним по пятам. В сарае сидело несколько вооруженных. Трое полицаев поняли, что попались.

Гудзенко все так же деловито предложил им:

— Сдавайте оружие, хлопцы, кто что имеет. Будете кричать, шуметь — пристрелю. Будете хорошо себя вести— дойдем до места, поговорим, познакомимся, быть может, дело-какое сделаем. Понятно? Сдавайте, хлопцы, оружие. Вот так! Так! Хорошо! Все сдали? А теперь пошли! Жалко, Ваньки нет Ничепоренки. Идем!

Парни шагали молча, понуро опустив головы. Дело вывалилось у них из рук самым дурацким образом: они пришли взять Гудзенко, а Гудзенко взял их! И еще как того черта звать, который зндет, чем все кончится?!

Когда поднялись на холмик, с которого виден большак, один из парней буркнул:

— Ванька едет! Ничепоренко! Немцев везет!

На большаке действительно показался грузовик с немецкими солдатами. Из кабины шофера высовывался молодой парень.

— Ванька! Верно, что Ванька! — признал Гудзенко.

— Он сразу за немцами пустился — вас брать. Видел, когда вы шли в село, — сказал Петру Сырбул.

— Зачем же немцы? Сам не мог, что ли?

— Боялся! — пояснил Ионэл Тронча. — Вас только тронь! Партизаны потом такое сыграют... А немцы — другое дело. Они бы вас взяли, товарищ Гудзенко, увезли бы — и все тут. Нам бы никаких хлопот.'

— Так! Значит, вы хлопот не хотели?! Хорошо. Ванька за немцами поехал, а вы что делали?

— А мы только караулили, чтобы вы не убежали.

Это были последние слова Трончи. Три выстрела уложили трех полицаев, а Гудзенко и его товарищи спустились с холмика и стали отходить.

Но Ванька Ничепоренко уже увидел их. Грузовик прибавил скорости, а партизаны точно растаяли. Поиски были бесполезны.

Грузовик с солдатами подкатил к примарии. Георгий Сурду был еще там. Он был один. Писарь уже ушел. Собирался уходить и Георгий, когда в помещение ворвался немецкий офицер. Это был все тот же обер-лей-тенант Аффнер.

— Где есть партизан? Сей момент кофорить! — заорал немец.

Сурду посмотрел на него растерянно и сказал, что не знает, где партизаны. Это была правда.

Вид у немца был свирепый. Именно таким представлял себе Георгий Сурду всех немцев, когда от крестьян, приезжавших на мельницу, слышал ходившие в народе рассказы о немецких жестокостях.

Немец был рослый детина. Пенсне поблескивало на его носу, не прикрывая, однако, сурового и надменного взгляда. Он смотрел Георгию Сурду прямо в глаза, и Георгий этот взгляд выдержал. Он вспомнил, что лишь вчера, когда немец, тоже этак вот уставившись на него, приказал ему идти в комендатуру, получить назначение, он, Георгий, почувствовал себя беспомощным, как если бы попал во власть непреодолимой, гипнотической силы. Он не мог сопротивляться и чувствовал, что немец сделает с ним все, что захочет.

Теперь он выдержал взгляд немца. А немец рассердился, увидев, что хромой не испугался его, и сильно ударил Георгия.

Однако в эту минуту произошло нечто странное, что чрезвычайно удивило Георгия: он внезапно почувствовал полное и окончательное освобождение от страха. Он еще и сам не понимал, как это случилось и какие новые чувства заняли в нем место страха. Но Георгий стоял перед крепким, сытым, статным, молодцеватым, стриженным под бокс немецким офицером и думал:

«Что же это такое, ведь я его не боюсь?!»

Георгий Сурду был настолько в этом уверен, что со злобой сказал немцу:

— Бить не смей! Я тебя нисколько не боюсь!

Лишь когда слова эти были произнесены, лишь услышав их собственными ушами, сообразил Георгий Сурду, что обратился к немецкому офицеру на «ты». И это Георгию понравилось. Он даже задорно повторил:

— Не смей бить! Слышишь? Не смей!

Но немец еще раз ударил его и закричал на своем ломаном румынском языке:

— Где партизаны спряталь? Сей минут кофорить, иначе буду повесит.

А Георгий Сурду был занят своими мыслями.

«Видно, очень тебе, мерзавцу, партизаны понадобились»,— думал он.

Но вслух сказал другое:

— Жалко, человек я больной, слабый, нет у меня настоящей силы. Не то бил бы я тебя, мерзавца, и уж ты бы меня непременно боялся.

Немец ударил его еще раз. У Георгия кружилась голова, все плыло перед глазами. Однако он сообразил, что хоть ударить немца кулаком не может, но стукнуть палкой вполне сумеет. Это он и сделал.

Не менее полминуты простоял немец, окаменев от неожиданности. Он поднял слетевшую с его головы фуражку, достал платок и, тяжело дыша, стал вытирать ее долго, с ненужной тщательностью, которая лишь говорила, как он растерян.

А Георгию Сурду стало смешно.

— Что, не понравилось? — сказал он. — Не понравилась моя палка? А она мне от немцев досталась! На память! Может, от батьки от твоего, от собачьего сына! Вот скоро тридцать лет, как я ее ношу. Спасибо, хоть pa^ пришлось ею немцу по морде дать.

Немец внезапно понял, что здесь происходит совсем не то, для чего он приехал, — не допрос, а поединок между ним, немецким офицером, и простым молдавским крестьянином, и в этом поединке он не выглядит победителем.

В помещение вошли немецкий фельдфебель и ефрейтор. Теперь они уже все трое били Георгия. Красномордый пучеглазый фельдфебель все время орал:

— Где партизаны?

На это Сурду отвечал:

— Зачем вы, мерзавцы, партизан ищете? Они вас сами найдут.

Дело не подвигалось.

Не раз видел обер-лейтенант Аффнер в своих застенках людей, подобных Георгию Сурду, старых и немощных, но которые g непостижимым для него мужеством встречали пытки и смерть. Он убивал их уже не только по своей должности палача, но с озлоблением мстя им за их высокое моральное превосходство.

Конечно, его надо убить, этого старого хромого черта, — решил немец и на сей раз. — Но раньше он скажет, кто мог укрыть партизан.

— Привести все семейство, — приказал он ефрейтору. И через несколько минут ефрейтор привел задыхавшуюся Марию. Она не смогла переступить порог, увидев Георгия окровавленным.

Ефрейтор втолкнул ее.

Не дав ей произнести ни слова, немец направил на нее пистолет:

— Попросит ваш муж не быть мучитель, виноватый на ваша смерть. Пусть скажет, где партизаны есть, кто их на село прячет.

Если бы обер-лейтенант Аффнер обладал малейшим умением читать на лицах, он несомненно заметил бы, что на какую-то долю секунды лицо Марии просветлело.

Но немец ничего не заметил. Он не понял, что Мария, догадавшись обо всем, что здесь происходит, посылала мужу взгляд одобрения и благодарности.

А Георгий был уже близок к смерти. Его сознание уже становилось мутным. Но в этой мути плавала капля, ослепительно ясная и прозрачная. Сквозь эту каплю Георгий увидел Марию, ее ласковый взгляд, и ему стало легко от сознания, что он уходит из жизни как ее достойный друг, унося с собой ее нежность и благодарность. Он видел также странную, необычную торопливость своих мучителей. Надменность куда-то исчезла из глаз офицера, теперь это были обыкновенные близорукие глаза. Они были полны растерянности, быть может даже страха, — офицер хотел бы поскорей уйти отсюда.