Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Мельницу сжечь нихт надо! Сам смотрите: цвай деревни, айн мельница! Самим же вам, дойче солдат, тоже мельница нужна! На чем будете брод — муку молоть?

Казалось бы, один язык только мешал здесь другому. Но офицер кое-как понимал, если не по-молдавски, то по-румынски и сообразил, о чем говорил хромой мельник.

А хромой мельник говорил дело: сжигать мельницу нет смысла — ею действительно пользовалось немецкое интендантство.

Мельник понравился лейтенанту Аффнеру, и дело приняло неожиданный оборот. _t

— Ты есть одна неглюпи мушик, — сказал обер-лей-тенант Аффнер на своем румынском языке. — Ты есть одна умни мушик. И ты есть предан на немецкий армия! Тебе можно назначить примарь!

Немец, видимо, пришел в хорошее настроение. Оно выразилось в том, что он сжег еще только постройки, возведенные колхозом в 1940 году, а остальные не тронул и ушел со своими поджигателями. Уходя, он еще раз бросил Георгию Сурду:

— Умный мушик! Зафтра ждешь меня гости!

Односельчане благодарили Сурду за то, что он сумел

подействовать на немца и отстоял хоть половину села.

Но от жены Георгию попало:

— Дома пожгли, полсела на улице осталось? А у тебя мельница в голове! Чтобы они, душегубы, имели где муку молоть! Да пусть бы они подавились!

Георгий понял, что жена права. Однако признаться в этом ему было неловко. Он молчал.

Насколько была велика его неосторожность, Георгий почувствовал лишь на следующий день, когда снова появился вчерашний немец. Он прошел прямо на мельницу, поздоровался с Сурду, как со старым знакомым, добродушно ткнул ему сигару в рот и безо всяких околичностей предложил занять пост примаря.

Видя растерянность Сурду, он пояснил:

— Ты нужний на германский командатур. Ты одна стари мушик, больная мушик, хромая мушик, ты с партизан нет друшить будешь. Я кофорил с герр комендант, — ты подходящий мущик для примарь.

Далее последовало перечисление выгод, которые ожидают Сурду в случае согласия. А Сурду от неожиданности точно онемел. Он решительно не знал, что сделать, что сказать, чтобы как-нибудь уклониться от предложения. Его охватил страх, и этот страх только усиливался по мере того, как немец отвергал всякие его объяснения. Георгий сказал, например, что не на кого оставить мельницу. Немец только посмеялся: мельников он найдет сколько угодно среди своих солдат. Георгий сказал, что ему не позволяет здоровье, а немец ответил, что это пустяк.

— Это все есть пустяк! — отрубил он.

Разговор происходил во вторник днем. Немец приказал Георгию размышлять не более суток, однако посоветовал не ломать себе голову целые сутки, а прийти в комендатуру лучше всего завтра утром и получить назначение.

Сурду пришел домой убитый.

Только увидев Марию, он понял, что страх, который охватил его, когда он услышал предложение немца, был прежде всего страхом перед Марией.

Уже давно порвалась между ними нежность и дружба, но Георгий любил свою жену, он высоко чтил ее за гордый и смелый характер, за то, что она не кланялась сильным и богатым, за то, что воспитала детей грамотными, за то, что научила их верить в возможность счастья и бороться за него.

В свое время Георгий был почти уверен, что и Мария и Катерина причастны к появлению в селе наклеек и листовок и что Катерина была, в конце концов, арестована недаром. Он чуял также, что и теперь, во время оккупации, Мария каким-то образом причастна к делам, которые заставляют захватчиков жить в страхе. Георгий догадывался, что это именно Мария подговорила трактористов привести в негодность машины и что это именно она побывала у возчиков, которые завезли награбленный немцами хлеб в лес, к партизанам. Георгий все знал или по крайней мере обо всем догадывался. Он преклонялся перед женой, перед ее бесстрашием, перед непостижимым спокойствием, с которым она шла навстречу опасности. Мысленно он ставил ее рядом с тем бендерским учителем, который вернулся к запретным и опасным занятиям, едва выйдя из тюрьмы, в которой его продержали десять лет.

Не раз вспоминал Георгий их встречу в Кишиневе, на улице, после незабываемого парада. Демонстрация показалась ему безумием: стояла темная, непроглядная ночь, ни одна звездочка не мерцала в небе, а люди думали осветить весь мир, чиркнув спичкой! Сколько времени может гореть спичка? Но и ей не дали догореть, и ее затоптали! Безумцев, которые ее зажгли, били прикладами, рубили шашками, упавших топтали ногами, пойманных бросили в тюрьму.

Однако после встречи с тем учителем что-то поломалось в Георгии, какие-то новые мысли и чувства появились у него: если те, другие, так яростно тушили спичку, значит, они боятся ее! Почему же они боятся? Значит, это не спичка, а напоминание о том, что есть великий огонь. Слава людям, которые берегут его, не дают ему погаснуть! Быть может, он когда-нибудь разгорится.

Георгий с благодарностью и преклонением думал о людях, которые боролись за то, чтобы огонь разгорелся. Он не находил в себе сил и смелости подняться до этих людей, он боялся и физической немощи своей и — еще больше — он стыдился своего безволия. Но Мария принадлежала к тем людям!

После разговора с обер-лейтенантом Аффнером Георгий боялся встречи с Марией: это должна была бЫть встреча с собственной совестью.

433

15 В. Финк

Однако то, что произошло, настолько отличалось от всех его ожиданий и предположений, что он едва удержался на ногах.

— Соглашайся! — с какой-то непонятной поспешностью сказала Мария. — Непременно соглашайся!

— То есть как это так — соглашайся? — едва слышным голосом спросил потрясенный Георгий. — Немцам служить? Что это ты говоришь? Сама против них работаешь,— думаешь, я не знаю? Я только потому молчу, что ты правильно делаешь. А я чтоб пошел им служить? Одумайся, Мария! Что люди скажут? Дети что скажут?

Но Марии не нужно было «одумываться».

— Ой, Георгий, Георгий! — сказала она смеясь.—Неужели ты так-таки ничего не понимаешь? Бери должность, становись примарем, будешь наш человек! Это же нам так нужно!..

Теперь Георгий понял. Он даже не спросил, кому это — «нам». Он сразу понял самое для него важное: вот подошла минута, когда он станет рядом с Марией. Сразу улетело куда-то все, что в течение долгих лет делало их чужими друг другу. Улетели даже немощи, почти тридцать лет тому назад оставленные ему войной, улетела память о нужде, нищете, горе, которые выпили его молодость, растоптали его жизнь, унизили его. Точно жизнь теперь лишь начиналась — жизнь с Марией, — и они были оба еще молоды, полны сил, желаний и надежд, и ничто больше не могло их разлучить.

Но недолго пробыл Георгий Сурду примарем — меньше дня. Утром он получил назначение и вступил в должность. К вечеру он ее оставил.

Вот как это произошло.

Приближались сумерки, когда Георгий Сурду сидел в примарии и писарь докладывал ему, какие накопились дела. Внезапно дверь распахнулась, и вошел не кто иной, как Иван Тихонович Гудзенко.

От неожиданности вскочили и писарь и сам примарь. Но Иван Тихонович преспокойно сказал им:

— Ну, чего вы повскакали? Не узнали меня, что ли?

Он сказал это со своей обычной усмешкой, каждому

протянул руку и спокойно сел на стул, как если бы был самым обычным посетителем, каждый день заходящим в примарию по разным делам.

—Откуда вы?—глухим голосом спросил Сурду.

— Издалека, — ответил Гудзенко. — Ой, издалека! Долго мы шли! Всю Белоруссию прошли, всю Украину прошли. Почти два с половиной года шли. И все с боями... Да вот и пришли! А ты как живешь, Георгий? Здоровье как?

Георгий что-то пробормотал про здоровье и спросил Гудзенко, не знает ли он, что с Катериной.

— Катенька? Что ж, она, вероятно, скоро будет дома. Скоро все будем дома.

Видимо считая личную часть беседы законченной, Гудзенко сказал:

— Вот что, Георгий. Есть у меня к тебе просьбочка небольшая. Созови-ка ты сюда всех полицаев. Кто тут у нас в Петрештах еще остался? Слыхал, Сырбул Петру, Ионэла Сырбула сынок? Правда? Вот его и вызови. Еще говорят, Ничепоренко Ванька и Прецул Дмитрий? Да еще Марфин выродок, Марфы Трончи сынок, Ионэл? Верно? Ну вот, прошу тебя, пошли за ними, чтобы на рысях сюда. Записки пошли им, а писарь снесет.