Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Неизвестно кто! — сказал дядя Трофим и так лукаво подмигнул, словно сказал: «известно кто».

Дальше. Примарь Фока Мазура приказал вывезти на железную дорогу, для отправки в Германию, хлеб и семена, отнятые немцами у крестьян. Он сам составил списки, у кого брать, — все сплошь у бедноты. Стон и плач стояли в Петрештах, когда немцы отбирали хлеб. Многие семьи остались без единого зернышка. Небось у кулаков ничего не взяли, они отделались угощением.

На вывозку Фока поставил тоже одну бедноту. Люди плакали перед ним, а он, подлец, только закатывал глаза и бормотал о божьей воле. Пришлось ехать. Выехали на шестидесяти подводах. Только немцам было от этого мало радости, потому что возчики поехали на станцию не долиной, а лесом.

— Неизвестно, кто им присоветовал! — сказал дядя Трофим все с тем же лукавым подмигиванием, которое говорило, что ему-то отлично известно, кто именно присоветовал.— А в лесу — ты только подумай! — нас остановили лесные люди, партизаны. Немецкую охрану они перебили без единого слова. А хлеб забрали и велели нам ехать домой и передать людям, чтоб не беспокоились, потому что скоро придет советская власть и без хлеба никто не останется. Теперь немцы опять ищут виновных. А Фока боится за шкуру, прямо на улице слышно, как у него зубы стучат.

Дядя Трофим все-таки чего-то недоговаривал, но не так уж трудно было понять, что сам он бежал из Пе-трешт недаром: у него были основания поскорей переменить климат.

— А за маму ты не бойся, к ней ни один след не ведет, — неожиданно выпалил он, угадывая тревогу своего племянника и подтверждая этим, быть может, против воли, что мать замешана в этих делах.

Мощная партизанская армия уже вступила в Молдавию. Она состояла из молдаван, белорусов и украинцев и прошла по тылам противника свыше тысячи двухсот километров, не давая ему ни на минуту забыть, что он находится на такой земле, которая не терпит захватчиков.

Одновременно, то есть в феврале — марте 1944 года, К границам Молдавии подходила и Советская Армия.

Обе армии с боями шли на соединение друг с другом.

Страх и ужас поселились на дорогах отступления разбитого и опустошенного врага. Он находился в положении вора, настигнутого непокладистым хозяином, который бил его, сознавая свое право и как бы приговаривая: «А ты не воруй! Легкой жизни захотел? На ж тебе! На тебе легкую жизнь!»

Восемнадцатого марта войска Второго Украинского фронта перешли Днестр на фронте более ста километров. Девятнадцатого они заняли несколько десятков населенных пунктов, в том числе город Сороки. Во время этой операции партизаны разгромили штабы тридцать четвертой пехотной германской дивизии, захватили знамя дивизии, знамена трех полков, документы и трофеи и, засев на дорогах, занялись истреблением отступавших остатков дивизии.

Двадцать шестого марта Советская Армия вышла на государственную границу — на реку Прут.

Ветер весны и победы трепетал в знаменах армии. Ветер весны и победы вел ее вперед, на запад.

Эвакуация Кишинева была панической.

Приближавшийся грохот советских орудий и зрелище бегущей германской армии привели в состояние безумия тучи гражданских чиновников, помещиков, кулаков, мародеров и дельцов. Эти люди утратили весь свой цепкий, оборотистый и ловкий разум, которым жили всю жизнь. От разума осталась одна ничтожная крупица, но она была подобна сатанинскому проклятию: она подсказывала каждому, что возмездие, которого он боится, будет заслуженным и что он не имеет права на милость и снисхождение.

Эвакуация была панической еще и потому, что теперь всем управляли немцы, а они спасали прежде всего себя и своих. Румын они бросили на милость судьбы, а судьба была немилостива. Если они и вывозили кого-нибудь из местных жителей, то лишь таких, которые могли бы пригодиться в Германии как рабочая сила.

Пятнадцатого марта была посажена в поезд школа, в которой учился Сурду. Накануне вечером сделали перекличку, закрыли входы и выходы и поставили часовых у дверей. На вокзал пришли в полном составе, под конвоем. Но когда поезд пришел на границу, в Унгены, в нем уже было не больше половины пассажиров: остальные сбежали на попутных станциях и полустанках.

Ночью в Унгенах бежал Сурду. Он просидел на вокзале до утра и шатался по городку целый день, а вечером вскочил в поезд, который уходил в сторону Бессарабии. Поезд вез военные грузы. Колеса, как бы понимая бессмысленность возложенной на них задачи, вращались крайне медленно. Утром в небе показались советские самолеты. Поезд постоял минуту в раздумье и пустился обратно, в сторону Румынии. Колеса вращались со всей доступной им быстротой.

Но Сурду уже было не по дороге, он соскочил на ходу и стал пробираться домой.

Движение по всем дорогам шло главным образом в сторону Румынии — великое бегство людей, военных и штатских. Они мечтали, елико возможно, удлинить расстояние, отделявшее их от Советской Армии.

С трудом удавалось Дмитрию Георгиевичу находить попутчиков, которые ехали бы в нужную ему сторону. Лишь незначительную часть пути проделал он на колесах. Остальное — пешком. Так скитался он двое или трое суток, везде находя, однако, людей, которые давали ему ночлег и хлеб и указывали, где и как пройти, чтобы не попасться на глаза кому не следует.

Наконец вдали засверкал Днестр, уже освободившийся ото льда.

Сурду рассчитал, что за сутки он доберется до Пет-решт. Однако внезапно, на повороте дороги, он наткнулся на румынское укрепление. Неожиданно появившийся часовой преградил ему дорогу, и Сурду счел себя погибшим.

Часовой спросил, кто он и куда идет, и предупредил, что в Петрештах — большевики.

Минута была трудная. Со времени своего побега из поезда Сурду боялся только одного — встречи с каким-нибудь часовым. Сколько усилий приложил он, чтобы избежать такой встречи!

Но сейчас, посмотрев на солдата, на его простое лицо крестьянского сына, на его растерянные и усталые глаза, в которых даже неграмотный мог прочитать нечто вроде:

«Когда же это, наконец, кончится?», Митя Сурду негромко спросил:

— Правда? В Петрештах большевики?

— Правда! — подтвердил часовой.

— А я к ним и иду! — сказал Митя и сделал паузу, выжидая, что скажет часовой.

Но на часового это не произвело никакого впечатления.

— Ага! — сказал он. — Мы сами их ожидаем. Как подойдут, мы сдадим оружие.

Часовой сказал это спокойно и просто, как если бы речь шла о смене караула. Он тоже видел, с кем имеет дело. Чего, в самом деле, разыгрывать комедию с этим крестьянским парнем, в особенности теперь, когда кончилась эта мучительная война, которую начали, не спросив его согласия.

Солдат указал Мите дорогу, которую тот, впрочем, и сам отлично знал. Пройдя километров пятнадцать, Митя встретил другого солдата, и тот заговорил с ним по-русски.

— Ты кто? —спросил солдат. — Куда идешь?

Митя немножко растерялся.

— Вы советский? — негромко спросил он.

— Советский! — ответил тот.—А ты какой же?

— Я тоже, — сказал Митя.

— Документы есть?

Документы у Мити были написаны на румынском языке, солдат в них разобраться не мог, он с недоверием поглядывал на Митю. Но юношу вдруг осенило: он порылся в котомке и достал оттуда русскую книгу. Это был учебник алгебры Киселева. Солдат рассмеялся.

— Ученик? — спросил он Митю.

— Ученик, — ответил тот.

Солдат остановил проезжавший мимо грузовик, посадил Митю, сам сел, и они покатили в сторону расположения советских войск.

На дороге стоял беспрерывный, несмолкающий грохот, лязг, тарахтение, дребезжание, стук. Если бы Митя не знал местности, он бы подумал, что где-то поблизости шумит морской прибой.

Продвинувшись на несколько километров вперед, он увидел, что это шли танки. Дороги были слишком узки для наполнявшего их движения. К тому же они были разбиты. Грузовики застревали в ямах и выбоинах, которые оставались после танков. Ехать было трудно. Но Мите казалось, что трудности испытывают только эти огромные, страшные, никогда им не виданные машины, а людям легко и весело. Люди действительно пели и смеялись; они были во хмелю наступления и победы. Они заплатили за победу достаточно дорого и охмелели, когда схватили ее за крылья.