Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Мама рассказала, как лютуют в Петрештах кулаки, и полиция, и жандармы. Но за последнее время дела стали плохо оборачиваться для них: двух кулаков подожгли, жандарма Ионеску поймали ночью, переломали ему ребра, одного полицейского убили, на примарии вывесили красный флаг. Кулаки живут в страхе, молятся богу.

И опять у нее горели глаза, и опять она была молодая и красивая.

Дня через два или три после моего приезда мама дала мне какую-то бумажку. У мамы был при этом какой-то необычайный вид, как у заговорщицы.

— Читай!

Это было воззвание ЦК большевиков. Там говорилось, что приближается Красная Армия и что она сметет с лица земли все отбросы старого королевства, которые пришли сюда, в Бессарабию, сосать нашу кровь.

Прочитал я эту листовку, взглянул на мать и сразу понял: попала к ней эта бумажка не случайно, не нашла она ее на улице. Я понял, что мама сама принадлежит к тем людям, которым не жалко своей жизни: они служат народу.

Я всегда любил маму. Но в эту минуту я еще лучше понял, что она за человек, и я так много захотел сказать ей. Но не было у меня слов. Я только смог обнять ее и поцеловать так, как если бы я был маленьким ребенком, который потерял свою мать и внезапно снова нашел ее и еще лучше почувствовал материнское тепло.

Ночью мы с ней вышли из дому. Стояла глухая, непроглядная темень. Мы потихоньку прошли по всему селу и расклеили десятка два этих листовок на столбах, на стенах и, конечно, прежде всего на примарии, на церкви, на доме Ионеску, на доме Мазуры.

Отец не слышал, когда мы вернулись.

А на другой день вечером — неожиданное событие. Приходит отец с работы и говорит, что Фока Мазура требует меня к себе назавтра утром. А зачем — неизвестно, не хотел сказать.

Сначала мы с мамой испугались: не пронюхал ли он чего-нибудь относительно нашей ночной прогулки? Но тогда пришел бы жандарм!

Что же тут может быть? Посмотрим! Решили, что надо идти.

Разговор вышел у меня с Мазурой такой неожиданный, что если бы мне сто пророков предсказали что-нибудь подобное, я и то не поверил бы.

Принял меня Мазура вежливо и стал расспрашивать, чему я учился, что знаю, что хотел бы делать в жизни. Вдруг он выпаливает:

— Ты, может, хотел бы дальше учиться?

Я подумал, что сейчас он надо мной посмеется и скажет, что это не для бедняков дело. Поэтому я ответил довольно резко, что действительно хочу учиться и надеюсь, что непременно буду учиться. Не теперь, так позже.

А Мазура улыбается и говорит:

— Зачем позже, когда можно теперь?

Короче, он предложил мне поехать в Кишинев, поступить в школу виноградарства.

Я сказал, что у меня нет денег.

А он:

— Ничего! Платить буду я...

Я только рот раскрыл.

— Что? Удивляешься? Вот научили они вас, что если богатый человек, то он бедняку враг... Нас же называют «кулаками». А какой я кулак? Если господь на меня оглянулся, на труды мои, то уже я кулак? Неправда это! И у богатого человека может быть доброе сердце.

Так он молол и молол своим противным голосом, а я стоял и слушал и никак не мог догадаться, в. чем тут хитрость.

Бегу домой, ног под собой не слышу. Было воскресенье, отец сидел дома. Сообщаю. Отец говорит:

— Что это с ним вдруг приключилось? *

А мама рассмеялась:

— Чего ж ты тут, старый, не понимаешь? Это ж он хочет купить себе отпущение грехов! Он же чувствует, что скоро наши придут, и думает перед ними оправдаться: мол, я не кулак, я добрый человек. Смотрите, я Митю Сурду послал в Кишинев учиться. Эх ты, Георгий, нехитрая твоя голова!

Но у меня возник вопрос: согласиться или не соглашаться? Я не знал, как быть: очень хотелось учиться, но не на Мазурины деньги.

Отец молчал, он тоже не знал, как решить. А мама говорит:

— Тут и думать не о чем. Бери деньги, сын, езжай учиться! Он нам, кровосос, в тысячу раз больше должен. А откупится он или не откупится — потом увидим, когда наши придут.

Она прибавила:

— Авось уже и ждать недолго.

Значит, еду на будущей неделе в Кишинев, буду учиться! Ура!

Декабрь 1943

Так закружилась моя жизнь в Кишиневе, что за все время я не сделал ни одной записи в дневнике.

Прежде всего меня ошеломил город. Ведь я никогда не видел мощеных улиц. О том, что есть дома в несколько этажей, я только слыхал, да вот еще промелькнуло в кино, когда показывали Москву. А тут есть такие дома, что в них можно было бы упрятать не меньше десятка наших примарий. Хожу разинув рот.

Но еще не это самое главное. Главное то, что у нас в школе виноградарства оказался тот самый преподаватель, который однажды в Капустянах стал нам объяснять, почему Гитлер непременно свернет себе шею.

Мы узнали друг друга и встретились очень хорошо.

На этом дневник обрывается.

Дмитрий Сурду объяснил мне, почему он его забросил.

События на фронте коренным образом переменили все общественные настроения. Дмитрий Сурду начал свой дневник и вел его довольно неосторожно, покуда эта игра с опасностью восстанавливала душевное равновесие юноши, который испытывал потребность действовать, бороться, но не знал, как и к чему приложить свои силы.

Он стал осторожней, когда познакомился со старым партизаном, которого именует «папашей», и когда в школе стала стихийно складываться группа революционно настроенных ребят. Предчувствие победы придавало смелость, но одновременно подсказывало и разумную осторожность. Записи в дневнике стали вестись шифром. Потом они и вовсе прекратились. Многое из того, что мы читали, Дмитрий Георгиевич по моей просьбе вписал уже впоследствии, по памяти.

А в Кишиневе, в школе виноградарства, Сурду довольно быстро сошелся с несколькими юношами, связанными с коммунистическим подпольем.

Кишиневская организация имела радиоприемник и пишущую машинку. В течение всей войны полиция охотилась за людьми, которые расклеивали по городу сводки Советского Информбюро. В конце 1943 года стали появляться воззвания партии, написанные от руки каллиграфическим почерком, с затейливыми завитушками и напечатанные на гектографе.

Это был почерк Мити Сурду. Желатин для гектографа варили в школьной лаборатории.

«Перепуганные приближением своего конца, Гитлер и его румынские слуги готовят тотальную мобилизацию. После того, как они похоронили всю свою армию, Анто-неску хочет и нас, бессарабцев, бросить в огонь. Но народ Бессарабии знает, что ему делать. Он повернет оружие против немцев и всех своих угнетателей».

Эта листовка проникла во все углы и закоулки Молдавии и произвела огромное впечатление. На предприятиях сразу стали портиться машины и ломались инструменты, несколько предприятий, работавших на армию оккупантов, съел огонь, на станции Бендеры сгорел эшелон с бензином, в городе сгорели две мельницы, работавшие для оккупантов, в Оргееве сгорел маслобойный завод, немецкие и румынские поезда, нагруженные краденым добром, застревали в пяти километрах от станции: кто-то портил паровоз, ночью приходил народ, перебивал охрану и отбирал награбленное добро.

Все делал неизвестный «кто-то». Но оккупанты искали только коммунистов и бесчеловечно расправлялись с арестованными. Однако это было равнозначно тому, чтобы гасить огонь, заливая его бензином.

Однажды, в конце февраля 1944 года, к Мите ввалился его дядя, Трофим Рейлян. У старика вид был взволнованный, испуганный, но одновременно и радостно возбужденный.

Дядя Трофим бежал из Петрешт. Что делается в Петрештах! Что там делается!

Румыны ушли, теперь Молдавию заняли немцы. Видно, в России им испортили всю мамалыгу, они стали похожи на полоумных. Однако лютуют — чистые звери! Дерутся, жгут, расстреливают, вешают, крадут и страшно пьянствуют — топят печаль.

Но и народ ходит злой. От злости многие даже потеряли всякий страх. Немцы задумали вывезти двадцать тракторов из бывшей петрештинской МТС. Но не вывезли. Черта лысого им дали вывезти. Кто-то уничтожил моторы во всех двадцати тракторах!