Пернатый змей

Они приехали с теткой на машине из Гвадалахары и после похорон возвращались туда же, не заезжая в Хамильтепек. В своем завещании мать назначила опекунов детям на место отца, заявив, что тот дал на это согласие. И свое значительное состояние оставила мальчикам с тем, чтобы им управляли опекуны. Но отец тоже входил в число доверительных собственников.

Рамон сидел в своей комнате в гостинице и смотрел на озеро; мальчики сидели напротив него на тростниковом диванчике.

— Что намерены делать, сыновья? — спросил Рамон. — Ехать обратно с тетей Маргаритой, а потом вернуться в Штаты в школу?

Мальчики некоторое время угрюмо молчали.

— Да! — сказал наконец Сиприан, его русые волосы, казалось, негодующе вздыбились. — Этого хотела мама. И мы, конечно, выполним ее желание.

— Очень хорошо! — спокойно сказал Рамон. — Только помните, я ваш отец и мои двери, мои объятия, мое сердце всегда раскрыты для вас, когда приедете.

Старший поерзал на стуле и буркнул, все так же уставясь в пол:

— Мы не можем приехать, папа!

— Почему, сынок?

Мальчик поднял на него взгляд, как у отца, полный достоинства.

— Ты, папа, называешь себя Живым Кецалькоатлем?

— Да.

— Но, папа, нашего отца зовут Рамон Карраско.

— Ты и тут прав, — улыбнулся Рамон.

— Мы, — с нажимом сказал Педро, — дети не Живого Кецалькоатля, папа. Мы дети Рамона Карраско-и-де Лары.

— Хороши оба имени, — сказал Рамон.

— Мы никогда, — сверкнул глазами младший, Сиприан, — никогда не сможем любить тебя, папа. Ты наш враг. Ты убил нашу маму.

— Нет, нет! — возразил Рамон. — Вы не должны так говорить. Ваша мама сама искала смерти.

— Мама очень, очень, очень любила тебя! — выкрикнул Сиприан, и глаза его наполнились слезами. — Она всегда любила тебя и молилась за тебя… — Он заплакал.

— А я разве не любил ее, сынок?

— Ты ненавидел ее и убил ее. О, мама! Мама! О, мама! Я хочу маму! — рыдал он.

— Иди ко мне, малыш! — сказал Рамон, протягивая к нему руки.

— Нет! — кричал Сиприан, топая ногой и сверкая глазами сквозь слезы. — Нет! Нет!

Старший мальчик опустил голову и тоже плакал. Рамон слегка нахмурился. Он посмотрел по сторонам с выражением недоумения и боли, словно искал что-то. Потом овладел собой.

— Послушайте меня, сыновья, — заговорил он. — Вы тоже станете мужчинами; недолго ждать. Пока еще вы дети, не мужчины и не женщины. Но скоро все для вас изменится, и вам придется повзрослеть. И тогда вы поймете, что мужчина должен быть мужчиной. Когда душа велит мужчине делать что-то, он должен это делать. Мужчине необходимо внимательно прислушиваться к собственной душе и обязательно быть верным ей.

Будьте верны своей душе; больше мужчине ничего не остается.

— Je m’en fiche de ton âme, mon рére! [138] — воскликнул Сиприан, неожиданно перейдя на французский. Это был язык, на котором он часто говорил с матерью.

— Ты можешь, — сказал Рамон. — Но я не могу.

— Папа! — вмешался старший. — А твоя душа не такая, как у мамы?

— Кто знает? — ответил Рамон. — Я смотрю на это иначе.

— Потому что мама всегда молилась за тебя.

— И я, по-своему, молюсь за нее, дитя. Если ее душа вернется ко мне, я открою для нее свое сердце.

— Мамина душа, — сказал Сиприан, — полетит прямо в Рай.

— Кто знает, малыш! Возможно, Рай для душ умерших находится в сердцах живых.

— Я не понимаю, что ты говоришь.

— Возможно, — пояснил Рамон, — что даже сейчас единственный Рай для души твоей матери — в моем сердце.

Мальчики смотрели на него, широко раскрыв глаза.

— Никогда не поверю, — сказал Сиприан.

— А может, в твоем сердце, — сказал Рамон. — Есть ли в твоем, сердце место душе мамы?

Маленький Сиприан недоуменно смотрел на него ореховыми материнскими глазами.

— Душа мамы летит прямо в Рай, потому что она святая, — заявил он вялым голосом.

— Какой Рай, сынок?

— Есть один Рай. Там, где Бог.

— И где он находится?

Последовало молчание.

— На небе, — упрямо сказал Сиприан.

— Оно очень далеко и пустынно. Но я, сын, верю в то, что самое средоточие неба — в сердцах живых. И Бог — там; и Рай; в сердцах живых мужчин и женщин. И там души мертвых обретают покой, там, в самой середине, где кровь совершает круговорот; именно там мертвым спится спокойней всего.

Повисла немая тишина.

— И ты будешь по-прежнему утверждать, что ты Живой Кецалькоатль? — спросил Сиприан.

— Обязательно! И когда вы станете немного постарше, то, возможно, придете ко мне и скажете то же самое.

— Никогда! Ты убил нашу маму, и мы будем ненавидеть тебя. А когда станем мужчинами, обязаны будем убить тебя.

— Ну что за высокопарность! К чему тебе слушать только то, что говорят слуги, священники и прочие люди подобного сорта? Разве они не ниже тебя, ведь ты мой сын и сын своей матери? Почему ты повторяешь то, что болтают слуги и всякие холуи? Или неспособен говорить как говорят храбрые мужчины? Ни ты не убьешь меня, ни твой брат. Ибо я не позволю вам, даже если бы вы захотели. А вы не захотите. Больше не повторяй эту лакейскую болтовню, Сиприан, я ее не буду слушать. Или ты уже маленький лакей или священник? Так говорит чернь. Ты слишком вульгарен. Лучше давай говорить по-английски или на твоем французском. Кастильский слишком благороден, чтобы столь недостойно препираться на нем.

Рамон встал и подошел к окну, чтобы посмотреть на озеро. Барабан на колокольне бил полдень, когда каждому следовало посмотреть на солнце и постоять, повторяя про себя короткую молитву.

Рамон повернулся к сыновьям и повторил им Полуденный стих. Они смущенно выслушали, ничего не сказав.

— Ну! — спросил он. — Почему вы смущаетесь? Если бы я заговорил о новых ботинках для вас или о десяти песо, вы бы не смутились. Но если я говорю о солнце и вашей душе, которую оно наполняет, как медом, вы супитесь. Лучше вам вернуться в свою американскую школу и учиться на бизнесменов. Лучше говорить всем: О, нет! У нас нет отца! Наша мать умерла, а отца у нас никогда не было. Мы родились от непорочного зачатия, так что из нас получатся прекрасные бизнесмены.

— Я буду священником, — сказал Сиприан.

— А я врачом, — сказал Педро.

— Замечательно! Замечательно! От пожелания до осуществления, как говорится, неблизкий путь, — поживем — увидим. Приходите ко мне, когда сердце вам велит. Вы — мои мальчики, что бы вы ни говорили, и я хочу погладить вас по голове и посмеяться над вами. Идите! Идите ко мне!

Он посмотрел на них, и они не осмелились ослушаться, он был такой сильный по сравнению с ними.

Он обнял старшего и погладил по волосам.

— Ну! — сказал он. — Ты мой старший сын, и я твой отец, который называет себя Живым Кецалькоатлем. Когда тебя спросят; «Это твой отец называет себя Живым Кецалькоатлем?» — отвечай: «Да, это мой отец». И когда тебя спросят, что ты думаешь о таком отце, говори: «Я еще мал и не понимаю его. А раз не понимаю, то и судить его не буду». Скажешь так, Педро, мой мальчик? — И Рамон нежно погладил его по голове, что наполнило ребенка чуть ли не благоговейным страхом.

— Да, папа! Я буду так говорить, — кивнул мальчик с облегчением.

— Хорошо, — сказал Рамон, на мгновение коснувшись его головы, словно благословляя.

Потом повернулся к младшему.

— Подойди, дай погладить твои непокорные волосы.

— Если я буду любить тебя, то не смогу любить маму! — сказал Сиприан.

— Неужели у тебя сердечко такое маленькое? Не люби совсем, если для меня в нем нет места.

— Но я не хочу приезжать к тебе, папа.