Пернатый змей

— Я не принадлежу себе, — говорил он им. — Я принадлежу красному Уицилопочтли и силе, обретающейся за солнцем. И вы не принадлежите себе. Отдельно вы ничто. Вы часть меня, мои люди.

Он побуждал их танцевать голыми, в одной набедренной повязке, натираться маслом и красной глиной.

— Это масло звезд. Натритесь им как следует и будете сильными, как звездное небо. А это красная кровь вулканов. Натритесь ею и обретете энергию подземного огня, из самого сердца земли.

Он побуждал их танцевать те танцы, где требуется молчаливая сосредоточенность, танцевать их часами, набираясь энергии и силы.

— Научившись танцевать правильно, вы сможете ступать по земле все крепче, проникать в нее все глубже, пока не коснетесь ногой самой ее середины. И, когда коснетесь середины земли, ваш живот и ваша грудь наполнятся такой энергией, что ни один человек не сможет одолеть вас. Напитайтесь второй силой. Силой земли и неба за солнцем. Напитайтесь второй силой.

Он устраивал долгие марш-броски по дикой местности, по горам, и сам шагал легко и быстро. Любил, чтобы его солдаты устраивались на ночлег под открытым небом, не разбивая палаток: только часовые и звезды над головой. Настигал бандитов стремительным броском. Пленников раздевал догола и связывал. Но если попадался храбрец, приводил его к присяге. Если же это был отъявленный мерзавец, вонзал ему в сердце нож со словами:

— Я красный Уицилопочтли — нож.

Он набрал небольшой отряд из лучших солдат, переодел их из позорной грязновато-желтой формы в белые рубахи и штаны с алым кушаком и алыми перевязками на щиколотках, снабдил их добротными красно-черными серапе. А еще его люди должны были блюсти чистоту. В походе они останавливались у какой-нибудь реки, получив приказ раздеться, вымыться и постирать одежду. После чего, смугло- и краснокожие, расхаживали голышом, дожидаясь, пока высохнет их крепкая белая хлопчатобумажная одежда, разложенная на земле. Потом двигались дальше, сверкая белизной рубах и штанов, закинув на спину винтовки, серапе и маленькие вещмешки, на голове — большие соломенные шляпы с алой эмблемой на тулье.

— Они должны быть все время заняты! — сказал он своим офицерам. — Должны вновь научиться двигаться быстро и неутомимо, как индейцы прежних времен. Не должны лениво валяться, ничего не делая. Ночью — спать. С утра, как проснутся, — работать, или маршировать, или упражняться, или танцевать.

Он разбил свою армию на подразделения по сто человек с сотником и сержантом во главе. Перед каждым подразделением была поставлена задача научиться действовать слаженно, свободно и маневренно. «Обучите свои сотни, — требовал Сиприано, — а я обучу тысячи и десятки тысяч».

— Слушайте меня! — сказал он. — Нам не нужны ни окопы, ни артиллерия. Мои солдаты не пушечное мясо и не окопная гниль. Там, где враг применит артиллерию, мы отступим. Рассредоточим свои сотни и ударим в другом месте, где пушек нет. Мы быстры, мы бесшумны, движемся налегке и обладаем второй силой — в этом наше преимущество. Наша цель не разворачивать фронт, но атаковать неожиданно и в тысяче мест.

И не уставал повторять при этом:

— Если сможете черпать силы из сердца земли и из небесных глубин за солнцем и объединить их в себе с силой красного Уицилопочтли, никто не победит вас. Обретите вторую силу.

Рамон уже открыто давил на Сиприано, чтобы он объявил себя живым Уицилопочтли.

— Время пришло! — сказал он. — Пора генералу Вьедме исчезнуть и появиться красному Уицилопочтли. Как считаешь?

— Если бы я знал, что это значит, — ответил Сиприано.

Они сидели на циновках в комнате Рамона в предгрозовой духоте. Дело было в конце сезона дождей.

— Встань! — сказал Рамон.

Сиприано тут же встал со всегдашней своей поразительной стремительностью.

Рамон быстро подошел, положил ладонь ему на глаза, заставив его закрыть их. Он стоял за спиной Сиприано, и тот ощущал теплую тьму ладони, перед его глазами шли странные концентрические волны, которые сходились к центру и там тонули в бездонной, как сон, глубине.

— Сиприано? — прозвучал издалека голос.

— Я.

— Ты видишь тьму?

— Вижу тьму.

— Она живая? Тьма живая?

— Явно живая.

— Кто живет?

— Я.

— Где?

— Не знаю. В живой тьме.

Рамон завязал глаза Сиприано черным меховым лоскутом. Потом прижал теплую мягкую ладонь к его обнаженной груди, а другую к спине между плеч. Сиприано, выпрямившись и храпя молчание, стоял, погруженный в глубокую тьму.

— Сиприано?

— Я.

— В твоем сердце темно?

— Темнеет.

Рамон ощущал, как постепенно слабеет под его ладонью биение сердца. Новые круги тьмы начали расходиться, медленно вращаясь, от сердца Сиприано. Они ширились, как глубокий сон.

— Ты видишь тьму?

— Вижу тьму.

— Кто живет?

— Я.

Рамон меховым поясом привязал руки Сиприано к бокам на уровне груди. Затем положил одну руку на пупок Сиприано, а другую сзади на поясницу и медленно, мягко надавил.

— Сиприано?

— Я.

Ответ прозвучал, как бы удаляясь все дальше.

— Ты видишь тьму?

— Нет, мой господин.

Рамон опустился на колени и крепко стиснул талию Сиприано, прижавшись черноволосой головой к его боку. И Сиприано почувствовал, будто его разум, его голова растворяются во тьме и, как жемчужина в черном вине, начал сходиться новый, огромный, круг сна. И он был человек без головы, летящий, подобно темному ветру, над ликом темных вод.

— Прекрасно?

— Прекрасно.

— Кто живет?

— Кто…?

Сиприано уже не знал этого.

Рамон быстро опоясал его по талии и, прижимаясь головой к боку, обхватил его бедра, положив ладони на пах.

— Сиприано?

— Я.

— Ты видишь тьму?

Но Сиприано не мог ничего сказать. Последний круг сходился, и воды поглощали дуновение, и не было больше слов. Рамон несколько мгновений неподвижно стоял на коленях в таком положении. Потом опоясал чресла Сиприано, прихватив и прижатые к бедрам ладони.

Сиприано стоял напрягшийся, неподвижный. Рамон стиснул его колени и держал, пока в них не проникло тепло его рук, и Сиприано почувствовал, будто они объяты тьмой и сном, как живые камни или два яйца. После этого Рамон быстро связал их и схватил его за лодыжки, как молодое деревце у основания ствола. Он сильно стискивал их, припав головой к ступням Сиприано. Шли мгновения, а они не двигались, погрузившись в забытье.

Потом Рамон связал Сиприано лодыжки, неожиданно поднял его на руки и, словно во сне, перенес и мягко опустил на шкуру крупного горного льва, расстеленную поверх одеял, укрыл его красно-черным серапе и лег у его ног, прижав его ступни к своему животу.

Оба впали в полное беспамятство: Сиприано — перенесшись в чрево безтревожного творения, Рамон — забывшись сном, похожим на смерть.

Они не знали, сколько так пролежали. Когда они очнулись, были сумерки. Рамона неожиданно разбудило подергивание ног Сиприано. Он сел и отвернул одеяло с лица Сиприано.

— Уже ночь? — спросил Сиприано.

— Почти, — ответил Рамон.

Они замолчали, и Рамон принялся развязывать Сиприано, начав с ног. Прежде чем снять повязку с его глаз, он закрыл окно, и комната погрузилась в почти полную темноту. Последняя повязка спала, и Сиприано сел, озираясь, потом вдруг заслонил рукой глаза.

— Сделай так, чтобы было совсем темно! — попросил он.

Рамон плотно закрыл ставни, так что в комнате стало не видно ни зги. Потом вернулся и сел рядом с Сиприано на циновку. Сиприано снова спал. Рамон подождал немного и вышел из комнаты.

Они не виделись до рассвета. Тогда Рамон встретил его, спускаясь к озеру, чтобы искупаться. Они вместе плавали, пока не взошло солнце. От дождей вода в озере была прохладной. Они отправились в дом, натереться маслом.

Сиприано взглянул на Рамона; его черные глаза словно видели перед собой весь космос.

— Я далеко уходил, — сказал он.

— По ту сторону мира? — спросил Рамон.

— Да, туда.