Пернатый змей

Несколько секунд спустя Сиприано, снова завернувшись в одеяло, уже спал.

Он проснулся только под вечер. Поел, взял лодку и поплыл к Кэт. Она была дома. Удивилась, увидев его в белой крестьянской одежде и серапе Уицилопочтли.

— Я собираюсь стать живым Уицилопочтли, — сказал он.

— Да? Когда? Верно, это необычное ощущение? — Его глаза пугали ее; в них было нечто нечеловеческое.

— В четверг. День Уицилопочтли должен быть в четверг. Вы будете сидеть рядом со мной как моя жена, когда я стану богом?

— Но вы чувствуете, что вы — бог? — спросила она раздраженно.

Он странно посмотрел на нее.

— Я был им, — сказал он. — И вернулся назад. Но я принадлежу тому месту, где я побывал.

— Где вы побывали?

— Я был по ту сторону мира, где тьма сливается с водой и где бодрствование и сон едины.

— Нет, — сказала Кэт испуганно, — никогда не понимала мистики. Мне от подобных вещей не по себе.

— Когда я прихожу к вам, это мистика?

— Нет, — сказала Кэт. — Это, конечно, материально.

— То же и остальное, только оно дальше. Так вы будете невестой Уицилопочтли? — еще раз спросил он ее.

— Не так скоро, — ответила Кэт.

— Не так скоро! — эхом повторил он.

Они помолчали.

— Поедемте со мной обратно в Хамильтепек? — попросил он.

— Не сейчас, — ответила она.

— Почему не сейчас?

— Ах, не знаю… Вы обращаетесь со мной так, словно у меня нет своей жизни, — сказала Кэт. — Но она у меня есть.

— Своя жизнь? Кто дал вам ее? Где вы ее получили?

— Не знаю. Но получила. И должна прожить ее. Я не могу пожертвовать ею.

— Почему, Малинци ^{41}? — спросил он, назвав ее новым именем. — Почему не можете?

— Вот так взять и пожертвовать? — сказала она. — Что сказать, просто не могу.

— Я — живой Уицилопочтли. И я пожертвовал. Думаю, вы тоже могли бы, Малинци.

— Нет! Не окончательно! — воскликнула она.

— Не окончательно! Не окончательно! Не сейчас! Не прямо сейчас! Сколько раз вы сегодня сказали «нет»! Я должен вернуться к Рамону.

— Да. Возвращайтесь к нему. Вас волнует только он и ваш живой Кецалькоатль с живым Уицилопочтли. Я всего лишь женщина.

— Нет, Малинци, вы больше чем женщина, больше чем Кэт, вы — Малинци.

— Нет! Я всего лишь Кэт, и я всего лишь женщина. А всем этим выдумкам не доверяю.

— Я больше, чем просто мужчина, Малинци. Разве не видите этого?

— Нет! — сказала Кэт. — Не вижу. Почему вы должны быть больше, чем просто мужчина?

— Потому что я живой Уицилопочтли. Разве я вам этого не говорил? С вами что-то не то творится сегодня.

Он вышел, оставив ее сердито качаться в качалке на террасе, с ностальгией вспоминая, как жила раньше, и с ненавистью думая о новом, вошедшем в ее жизнь. Она думала о Лондоне, о Париже и Нью-Йорке, о тамошних людях.

«О! — воскликнула она про себя, задыхаясь. — Господи, дай освободиться от всего этого и вернуться к обыкновенным простым людям! Слышать больше не могу о Кецалькоатле и Уицилопочтли. Я скорей умру, чем и дальше буду участвовать в этой затее. Оба они отвратительны, и Рамон, и Сиприано. Хотят завлечь меня высокопарным бредом и этой Малинци. Малинци! На самом деле я — Кэт Форестер. Ни Кэт Лесли, ни Кэт Тейлор. Уже тошнит от этих мужчин, которые называют меня так и этак. Я родилась Кэт Форестер и умру Кэт Форестер. Хочу домой. До чего все-таки отвратительно зваться Малинци. — Назвали не спросясь».

Глава XXIII

Ночь Уицилопочтли

Обряд явления Уицилопочтли происходил ночью, в просторном дворе перед храмом. Стражи Уицилопочтли в серапе с черно-красно-желтыми полосами, полосатые, как тигры или осы, выстроились, держа в руках пылающие факелы из окоте. В центре двора высилась груда хвороста для костра, который еще не был зажжен.

На башнях двойной колокольни, лишенной колоколов, горели костры и мрачно гремели барабаны Уицилопочтли. Они били не переставая с того момента, как закатилось солнце.

За воротами под деревьями собралась толпа. Двери церкви были закрыты.

Грохнул залп четырех пушек, и в небо взлетели четыре ракеты и рассыпались на четыре стороны красным, зеленым, белым и желтым фейерверком.

Двери церкви распахнулись, и появился Сиприано в роскошном серапе Уицилопочтли, надо лбом — три зеленых пера попугая. В руке он держал факел. Он нагнулся и поджег большую кучу хвороста, затем выдернул из вспыхнувшего костра четыре горящих сука и бросил их стоявшим в ожидании четырем стражам, на которых были только черные набедренные повязки. Они поймали их на лету и разбежались в четыре стороны к не зажженным еще кострам по четырем углам двора.

Стражи сняли серапе и рубахи и остались в штанах, подпоясанных красными кушаками. Ударил малый барабан, и начался танец; полуобнаженные мужчины подбрасывали вверх свои горящие факелы и ловили их, продолжая танец. Сиприано выхватывал из большого костра в середине двора пылающие сучья и бросал их другим стражам.

Он тоже сбросил с себя серапе. Его тело было покрыто красными и черными горизонтальными полосами, под губами шла тонкая зеленая полоска, от глаз расходились желтые лучи.

Яркое пламя пяти костров из сложенных неплотной пирамидой сучьев окоте взлетало в темное небо, освещая танцующих, которые одновременно пели звучными голосами.

Яростно трещали костры. Не останавливаясь, гремел барабан. Люди Уицилопочтли танцевали как дьяволы. Толпа за воротами сидела, погруженная в древнее индейское молчание. Постепенно костры прогорали, и белый фасад церкви, на котором плясали желтые отсветы пламени, начал синеть вверху, сливаясь с ночью, и краснеть внизу позади темных фигур, продолжавших танцевать у гаснущих костров.

Внезапно они закончили танец, укутались в серапе и расселись на земле. Там и тут мерцало колеблющееся пламя окоте на расставленных треножниках; на несколько минут повисла тишина. Потом вновь зазвучал барабан и ясный мужской голос воинственно запел «Первую песнь Уицилопочтли»: