Книга о Боге

Три старшие дочери и после переезда на улицу Мисюку продолжали посещать миссионерскую школу: старшая училась в классе старшей ступени, вторая — средней, а третья — младшей. Ездить туда приходилось на электричке с двумя пересадками. Я хотел отдать в эту школу и Рэйко, но, подумав о том хаосе, который воцарился на транспорте после войны, решил, что она не сможет туда ездить, и отдал ее в близлежащую начальную школу.

Но, перейдя в пятый класс, она по детской своей несмышлености стала обижаться — почему только ее одну отдали в самую захудалую школу? Узнав, что Рэйко пыталась выяснить у старшей сестры, не приемная ли она дочь, я решил принять срочные меры, чтобы девочка не чувствовала себя уязвленной.

Во-первых, я попросил известного музыканта Ясукаву давать ей частные уроки музыки — игрой на фортепиано Рэйко занималась и раньше: как только она поступила в первый класс, я купил для нее рояль, с трудом помещавшийся в нашем тесном жилище, и нанял учителя. Я сам водил ее на уроки к Ясукаве-сэнсэю, а на обратном пути всегда радовал какими-нибудь сладостями. Во-вторых, когда ей пришло время переходить в женский лицей, я решил подобрать для нее что-нибудь получше. Как раз когда я ломал голову над тем, какой лицей выбрать, мой бывший однокашник и близкий друг Ёсисигэ Абэ [48] был назначен директором института для знати «Гакусюин». Я пошел к нему посоветоваться, и он стал уговаривать меня отдать дочь в его институт, поскольку он оснащен прекрасным оборудованием, преподают там весьма квалифицированные специалисты, и после войны институт стал более открытым, во всяком случае туда принимают детей не только из аристократических семей, но и из среды интеллигенции. В конце концов он убедил меня написать туда заявление. Дочь сдала приемные экзамены, и ее зачислили на отделение средней ступени женского отделения института. Она была очень довольна, тем более что добираться до этого института оказалось даже удобнее, чем до тех, в которых учились ее сестры. И все шесть лет, вплоть до окончания отделения высшей ступени, она жила хоть и бедной, но счастливой студенческой жизнью.

Закончив институт, дочь сказала, что хотела бы поехать учиться во Францию. Два года назад туда уехала учиться пению Фумико, и Рэйко все это время лелеяла тайную мечту последовать примеру сестры. Перейдя на третий курс отделения высшей ступени, она даже начала заниматься французским со студентом факультета французской литературы Токийского университета, который в свободное от занятий время подрабатывал репетиторством. Однако в то время положение на валютном рынке в Японии оставляло желать лучшего, и частные поездки за границу для учебы были запрещены. Фумико разрешили поехать только потому, что в 1953 году парижское издательство Робера Лафона издало мой роман «Умереть в Париже», за который мне причитался кое-какой гонорар во франках, и директор издательства подписал бумагу, что берет на себя все расходы на обучение моей дочери.

Возможно, на тех же условиях японское правительство и дало бы разрешение на выезд моей младшей дочери. Однако в тот период мое финансовое положение не позволяло прибегнуть к такому варианту. В начале осени в Токио должен был открыться Всемирный конгресс ПЕН-клубов, решение о его проведении было принято уже два года тому назад, тогда же стало известно, что на конгресс приедут мои старинные французские друзья, и прежде всего Пьерал, который столько сил потратил на перевод и издание повести «Умереть в Париже». По настоянию жены, которой очень хотелось, чтобы Пьерал непременно остановился у нас, мы начали работы по восстановлению нашего старого дома, сгоревшего во время войны. К тому же жена пожелала иметь дом, в котором можно было бы жить, не боясь пожара и не прибегая к услугам домработницы, поэтому в результате долгих мучительных размышлений мы решили строить двухэтажное бетонное здание в европейском стиле. Строительство было завершено незадолго до того, как Рэйко закончила институт. Спустя двенадцать лет мы вернулись наконец на старое пепелище и устроились в новом доме, но после оплаты строительных работу меня не осталось ни гроша сбережений. Словом, трудно было выбрать более неподходящий момент для обучения дочери за границей. К тому же обе старшие дочери — Марико и Томоко — к тому времени уже вышли замуж, в доме оставалась только самая младшая, Рэйко, и я полагал, что жена будет против ее отъезда.

Однако жена, обычно склонная все преувеличивать и проявлять излишнюю нервозность, когда речь шла о каких-то тратах, на этот раз сказала:

— Учиться надо пока молод помоги ей уехать. В конце концов, деньги на учебу можно и занять. Ну, будем жить, затянув пояс потуже, как в послевоенные годы, ничего страшного…

Услышав эти слова, я кивнул, а про себя удивился: неужели жена, за тридцать лет нашей с ней жизни одолевшая немало вершин, наконец приблизилась к моему идеалу? Помня собственное прошлое, я готов был идти на любые жертвы, только бы помочь дочери, мечтающей учиться. И конечно, я хотел, чтобы она поехала за границу. А поскольку жена сама выразила готовность мириться с трудностями, которые наверняка возникнут, если обе наши дочери будут учиться в Европе, я с радостью поддержал ее. Проделав те же формальности, что и в случае с Фумико, мы получили разрешение на выезд Рэйко за границу для учебы. Затем, обратившись в свой банк, попросили ссуду и снабдили дочь некоторым количеством купленных на черном рынке долларов. Она вылетела во Францию вместе с Пьералом, возвращавшимся домой после окончания Всемирного конгресса ПЕН-клубов.

Рэйко, девочка очень добрая, до самого отъезда ласкалась к матери, старалась ей помочь чем могла, сама занималась сбором вещей и подготовкой к отъезду, к тому же она обошлась тем, что у нее имелось, и не стала покупать ничего нового.

Приехав в Париж, она поселилась в том же женском общежитии, где жила ее старшая сестра, и, следуя примеру последней, стала регулярно, раз в неделю, писать домой письма, в которых подробно описывала свою жизнь. Я тоже раз в неделю писал обеим длинные письма, даже если близился срок сдачи рукописи и я был завален работой. Обе жили в Париже весьма скромной жизнью, вдалеке от столичного блеска, время от времени кто-нибудь из моих старых друзей приглашал их на обед или на ужин, и это скрашивало их существование. В доме одного из этих друзей, врача и поэта Ноэля, росли две дочери, примерно одного возраста с моими, поэтому девушек постоянно приглашали туда погостить на конец недели, поручали им какие-нибудь домашние дела, по воскресеньям брали с собой на пикник — словом, обращались с ними как с членами семьи. В письмах супруги Ноэль заверяли, что видят во мне скорее родственника, чем друга, и я был спокоен, зная, что мои дочери обрели в Париже семью. Думаю, что именно поэтому они сумели преодолеть девическую ранимость, которую раньше склонны были проявлять по любому поводу, и с воодушевлением учились…

Посылая дочерей за границу, я рассчитывал самое большое на два-три года, но Фумико прожила там шесть лет, а Рэйко — целых семь. Конечно, все это время мы раз в неделю писали друг другу, обмениваясь подробными отчетами о свой жизни, но для родителей так долго, шесть или семь лет, не видеть своих детей — поистине мучительное испытание. Особенно страдала жена, как-то исхитрявшаяся теперь управляться с домашними делами одна: ее жизнь превратилась в почти невыносимую череду дней, полных беспокойства и тоски по живущим вдалеке дочерям.

Когда я вспоминаю теперь о том времени, то невольно прихожу к мысли, что нас охранял, нам помогал тогда великий Бог, и благоговейно склоняю голову…

Заработать дочерям на учебу я мог только своим пером, поэтому целыми днями сидел за письменным столом, почти не выходя из своего кабинета. К тому же — очевидно, сказывалась усталость, накопившаяся за послевоенные, полные лишений годы, — я стал страдать приступами астмы, болезнь постепенно приняла хроническую форму, я очень мучился при любых перепадах погоды, ослаб физически, но, несмотря на это, жил полной жизнью и продолжал работать.