Книга о Боге

— Гонорары мои ничтожны, ведь во Франции платят не за напечатанный тираж, как это делают в Японии, а за реализованный: раз в полгода они подсчитывают, какая часть тиража распродана, и платят только за нее. К тому же мне причитается ничтожная сумма от стоимости издания, всего шесть процентов. Япония ведь еще не вступила в Международную конвенцию по авторскому праву, наши права никто не защищает, так что ни на какие гонорары рассчитывать не приходится.

— Значит, этот ваш директор, изучив все обстоятельства, решился на столь рискованный шаг исключительно из уважения к вам! Разве это не прекрасно? Вы должны с благодарностью принять его любезное предложение. Тогда вам больше не надо будет мучиться с высылкой денег для оплаты расходов на обучение ваших дочерей. А там, глядишь, японское правительство ослабит контроль за переводом денег за границу… Так что вашему замечательному директору нечего волноваться.

Последовав совету, данному консулом, я на следующее утро вместе с Рэйко отправился к директору банка и заключил с ним официальный договор. Причем директор предупредил меня, что, пока я нахожусь во Франции, книжкой должен пользоваться я, а в мое отсутствие книжка переходит в распоряжение моей младшей дочери, банк будут выдавать наличные по чекам с ее подписью.

В результате, дочери могли учиться во Франции столько, сколько хотели, а я мог проводить вместе с ними каникулы каждый раз, когда предоставлялась возможность.

Вернувшись в Японию, я рассказал о любезности, оказанной мне директором отделения банка «Лионский кредит», старым приятелям, связанным с банковским делом, в том числе своему университетскому другу, возглавлявшему крупный банк, и все в один голос сказали, что отказываются этому верить. Некоторые даже издевались надо мной, говоря, что директор, который дал мне, не имевшему ни гроша на счете, чековую книжку, гарантирующую выплату миллиона франков, либо просто безумец, либо мошенник, которого очень скоро схватят за руку, а заодно привлекут к ответственности и меня. Разумеется, если подходить к случившемуся с обычными мерками, может показаться, что такого действительно не бывает. Но ведь было же, и только поэтому мне и моим дочерям удалось избежать многих трудностей. И объяснение возможно только одно: нам помог Бог. Но почему же тогда, живя в Париже, я не подумал о Жаке, почему не вспомнил о его Великом Боге?

Теперь, с высоты своих лет, я часто думаю о том, каким, в сущности, забывчивым, неблагодарным, скверным человеком я был.

Буквально накануне возвращения Фумико со стажировки я был приглашен в Советский Союз и, поскольку советское правительство оплатило мне обратный билет через Францию, смог заехать в Париж. Неделей раньше по случаю скорого отъезда Фумико мой старинный друг Андре Шамсон и его жена организовали памятный концерт, на котором Фумико пела, а Рэйко играла на рояле. Этот концерт с большим успехом прошел в одном из самых престижных столичных залов. Когда я приехал в Париж, мои друзья, не говоря уже о самих дочерях, только о нем и говорили.

Фумико, заранее наметив, чем она будет заниматься по возвращении на родину, поступила в Сорбонну на отделение вокала и закончила его с отличием. Однако, собираясь преподавать пение, она одновременно планировала и концертную деятельность, а поскольку ей лучше всего удавались песни и сольные партии в ораториях, она решила специализироваться именно в этом и некоторое время провела в Италии и Германии.

Ей повезло: вернувшись в Японию, она тут же получила место в консерватории, где должна была читать лекции три раза в неделю, что очень ее устраивало, ибо у нее оставалось достаточно времени, чтобы совершенствоваться самой.

Рэйко, когда я, возвращаясь из Советского Союза, заехал в Париж, квартировала в доме одной адмиральской вдовы, которая тут же предложила мне занять соседнюю комнату, чтобы я мог некоторое время пожить рядом с дочерью. Вдова жила в двухэтажном особняке с большим садом в прекрасном районе всего в пяти домах от последнего жилища философа Бергсона [50]. Дочь радовалась, что в любое время без всяких нареканий может играть на рояле в большой комнате на втором этаже. Мне предоставили небольшую комнату по соседству, завтракали мы по-домашнему вместе со всей семьей в восемь часов утра. Обед дочь готовила сама, а ужинать мы ходили куда-нибудь в город. Я прожил тогда рядом с дочерью около месяца и всегда вспоминаю это время с большим удовольствием.

Именно тогда я узнал совершенно неожиданную для себя вещь. Рэйко всегда была очень доброй девочкой, но в Японии ее никто не считал красивой. А вот французам она почему-то казалась прекрасной феей. Дочь рассказала мне, что два года назад один очень известный французский кинорежиссер умолял ее сняться в своем фильме в главной женской роли, но она отказалась, ибо была сосредоточена на музыке. Он и потом по крайней мере раз в год неизменно возвращался к этому разговору, причем некоторые мои друзья считали, что сниматься в кино для нее куда более подходящее занятие, чем музыка. Кроме того, у Рэйко возникли покровители в высшем обществе. К примеру, жена старого генерала сухопутных войск. Эта дама и меня как-то пригласила на чашку чая, и я провел вечер в ее доме не без пользы для себя. Или госпожа Б., весьма известная в высшем свете особа. Она была патронессой Чикколини [51], о котором все тогда говорили как о гениальном пианисте, и велела ему, хотя он никогда не брал учеников, руководить занятиями моей дочери, при этом сказала нам, что о вознаграждении мы можем не беспокоиться. Однажды, проводив к нему дочь, я присутствовал на уроке, после которого минут тридцать беседовал с Чикколини на разные темы и остался от него в восторге: юный гений был сведущ не только в музыке, что естественно, он оказался широко образованным, высококультурным человеком. Еще одной покровительницей дочери была госпожа Р., жена одного из крупнейших французских финансистов. Она имела неподалеку от Парижа виллу, правильнее даже сказать — замок, и Рэйко часто гостила там. В парке, разбитом вокруг виллы, было что-то вроде маленького театра, в конце недели там устраивались представления для гостей виллы, для чего из Парижа приглашались небольшие театральные труппы или отдельные исполнители.

Однако Рэйко претила роскошь, она была очень скромна и даже одежду покупала не в Париже, а обходилась теми вещами, которые ей присылали из Японии. Я не понимал, что может пленять французов в такой провинциалке, но ее любили все — и однокурсники, и мои друзья, наверное, их привлекало ее доброе сердце. Однажды, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей философа Бергсона, который по определенным дням был открыт для посетителей, дочь задумчиво сказала:

— Я приехала во Францию, едва закончив лицей, и ничего не знаю о Японии. Вот освоюсь во Франции, потом вернусь в Японию и стану изучать ее, мне кажется, что только после этого я смогу, приехав сюда снова, по-настоящему начать жить музыкой.

Тогда мысли мои были заняты другим, и я не придал особого значения ее словам. Взволновало же меня вот что: в годы учения в Сорбонне я дружил с Луи Рено, родственником Бергсона, и однажды он пригласил меня сходить вместе с ним к философу, который в те времена был всеобщим кумиром. Когда мы пришли, нас провели в тихий кабинет на втором этаже, Великий Учитель стал неторопливо беседовать с нами о разных разностях, и я восхищенно внимал ему. Вдруг в комнату вошла девушка лет двадцати, она держала большой лист бумаги, очевидно какой-то рисунок. Молча пожав руку Луи, она показала учителю рисунок и издала какой-то странный звук, будто возникший откуда-то из ее макушки. Я едва не подпрыгнул от удивления. Глядя на рисунок, учитель неторопливо сделал несколько замечаний, потом похвалил: «Молодец, сегодня уже гораздо лучше». Девушка, улыбнувшись, вышла.

Учитель тут же объяснил мне, в чем дело. Девушка — его единственная дочь, она немая, потому-то он и предложил ей заниматься живописью. По его словам, общение с дочерью очень многому его научило. Он понял, что и говорить и писать надо так, как если бы его слушатели и читатели были немые… «В результате мои самые мудреные философские размышления становятся доступными многим, и за это я очень благодарен своей дочери», — сказал учитель в заключение.