1919

Неделю спустя Дик получил пакет со штампом военного ведомства, адресованный поручику Севеджу, Ричарду Элсуэрсу, Интендантское управление, содержавший приказ о его назначении и предписание в течение 24 часов отбыть в лагерь Меррит, Нью-Джерси. В лагере Меррит Дик был назначен начальником нестроевой команды, и, если бы не сержант, он бы окончательно растерялся. Когда их погрузили на транспорт, стало легче, ему и еще двум поручикам и одному майору досталась большая каюта первого класса. Дик помыкал ими, как хотел, потому что он уже раз был на фронте. Транспорт именовался «Левиафаном». Дик вновь почувствовал себя самим собой, когда Песчаный мыс исчез из виду; он написал Неду длинное письмо в стихах, начинавшееся так:

Два поручика, ехавшие с ним в каюте, были незначительные юноши из Лиленд-Станфордского военного училища, зато майор Томпсон кончил Вест-Пойнтскую академию и был несгибаем как шомпол. Это был средних лет мужчина в очках, с желтым круглым лицом и тонкими губами. Когда он на второй день плавания заболел морской болезнью, Дик передал ему через своего вестового, снюхавшегося со стюардами, бутылку виски, и он чуточку оттаял. Оказалось, что он страстный поклонник Киплинга и что ему довелось как-то слышать «Денни Дивера» [246] в чтении Копленда, которое произвело на него сильнейшее впечатление. Кроме того, он был специалистом по мулам и лошадям и автором монографии «Испанская лошадь». Дик сказал ему, что он учился с Коплендом, и каким-то образом выяснилось, что он – внук покойного генерала Элсуэрса. Майор Томпсон стал проявлять к нему интерес и расспрашивал его, верно ли, что во Франции снаряды подвозят к позициям на ослах, и про итальянских кавалерийских лошадей и произведения Редьярда Киплинга. Вечером накануне прибытия в Брест, когда все волновались, а на палубах было темно и пусто (они проходили опасную зону), Дик пошел в отхожее место и перечитал длинное шутливое письмо, которое написал Неду в первый день плавания. Он разорвал его на мелкие кусочки, бросил в раковину и спустил воду – Довольно с него писем.

В Бресте Дик повел трех майоров в город и угостил их в отеле обедом и отличным вином. Майор Томпсон рассказывал им разные истории про Филиппины и испанскую войну, после четвертой бутылки Дик научил их петь «Мамзель из Армантьера». Через несколько дней он распрощался со своими спутниками – его отправили в Тур: майору Томпсону нужен был человек, который мог бы объясняться за него по-французски и беседовать с ним о Киплинге, и он устроил Дика в свою канцелярию. Приятно было выбраться из Бреста, где все были злые и раздражительные из-за вечного дождя, и грязи, и дисциплины, и козыряния, и строевых занятий, и постоянной боязни попасться на глаза фараонам.

Тур был полон очаровательных кремовых каменных домов, утопавших в густой голубовато-зеленой листве позднего лета. Дик не пользовался казенным коштом и жил на полном пансионе у одной милейшей старушки, каждое утро подававшей ему в кровать café au lait. Он познакомился с одним парнем из отдела личного состава и пытался через него вызволить Генри из пехоты. Он, и майор Томпсон, и старик полковник Эджкомб, и еще несколько офицеров очень часто обедали вместе, они никак не могли обойтись без Дика, который умел заказать комильфотный обед, и знал лучшие марки вина, и умел парлевукать с француженками и сочинять каламбуры. Он был внуком покойного генерала Элсуэрса.

Когда служба связи была реорганизована в самостоятельное управление, полковник Эджкомб, возглавлявший ее, забрал его от майора Томпсона и его лошадиных барышников, Дик был произведен в капитаны и назначен одним из его помощников. Он немедленно перевел Генри из офицерской школы в Тур. К сожалению, Генри опоздал к производству и получил только чин подпоручика.

Подпоручик Севедж, явившийся в канцелярию к капитану Севеджу, был смугл, тощ и мрачен. Вечером они распили бутылку белого вина в комнате Дика. Как только за ними закрылась дверь, Генри сказал:

– Ну и афера! Неслыханная, гнуснейшая афера! Прямо не знаю, гордиться ли мне моим младшим братом или набить ему морду.

Дик налил ему вина.

– Как видно, во всем виновата мамаша, – сказал он. – А я, по правде сказать, совсем было запамятовал, что дедушка был генералом.

– Если бы ты знал, что говорят ребята на фронте об Интендантском управлении и о снабженцах.

– Но кто-нибудь должен заботиться о снабжении…

– И о мамзелях и vin blanc, – перебил его Генри.

– Совершенно верно, но лично я был абсолютно добродетелен… Твой младший братец блюдет себя и, ей-богу, работает как негр.

– И пишет любовные письма для интендантских майоров, держу пари… Черт возьми, прямо не верится! Вечно ему достаются лучшие куски… Впрочем, я рад, что в нашей семье есть хоть один удачливый человек, поддерживающий славу покойного генерала Элсуэрса.

– В Аргоннах было скверно?

– Отвратительно… покуда меня не откомандировали в офицерскую школу.

– В семнадцатом, когда я служил в санитарном отряде, там было очень мило.

– Еще бы!

Генри выпил еще вина и слегка оттаял. Время от времени он оглядывал большую комнату с кружевными занавесками, навощенными плитками пола и широкой кроватью под балдахином, причмокивал губами и бормотал: «Ничего себе». Дик вышел вместе с ним и угостил его обедом в своем любимом бистро, а потом познакомил с Минет, самой хорошенькой барышней в заведении мадам Пату.

Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в салоне с одной девицей, по прозванию Дерти-Герти, у которой были ярко-красные волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.

– Vous triste? [247] – спросила она и положила ему влажную руку на лоб.

Он кивнул.

– Fièvre… trop penser… penser нехорошо… moi aussi. [248]

Потом она сказала, что покончила бы с собой, да только боится; не то чтобы она верила в Бога, но она боится, как все тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:

– Bientôt guerre finie. Tout le monde [249] будет доволен вернуться домой.

Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и вереща, как чайка. Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала таскать девицу за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось писать стихи. Он попробовал вызвать в себе то сладостное, мощное, пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз, как он садился писать. Но он чувствовал себя только несчастным и лег спать. Всю ночь напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти. Потом он начал вспоминать, как он жил с Хильдой в Бей-Хеде, и завел сам с собой длинную беседу о любви. «Все это – мразь и гнусность… Мне надоели девки и целомудрие, я хочу любить». Он стал размышлять, что будет делать после войны, скорее всего, вернется на родину и займется политикой в Джерси – довольно плачевная перспектива.

Он лежал на спине, уставясь в потолок, по которому бродила заря, с улицы послышался голос Генри, звавшего его; он спустился на носках по холодным плиткам лестницы и впустил его.

– Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня такое чувство, словно я вывалялся в грязи… О Господи!.. Уступи мне, пожалуйста, полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.