1919

Дик дал ему пижаму и лег с краю, стараясь занять как можно меньше места.

– Все несчастье в том, Генри, – сказал он зевая, – что ты закоренелый пуританин… Надо быть чуточку больше европейцем.

– А сам-то ты не пошел с этими суками?

– Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я разборчив, дорогой мой, я истинный сын Эпикура, – сонно промямлил Дик.

– Тьфу, я сам себе кажусь грязной тряпкой, – прошептал Генри.

Дик закрыл глаза и заснул.

В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это был, по словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было доверить обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось два часа ждать поезда, он обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на перевязи и сказал:

– Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?

Это был Скинни Меррей.

– Надо же, Скинни! Рад тебя видеть… Сколько же лет – пять, шесть?… Да, стареем… Ну что ж ты, садись… Нет, это не годится.

– Кажется, следовало отдать честь, господин капитан? – сухо сказал Скинни.

– Брось, Скинни… Послушай, нам надо найти уголок, чтобы потолковать по душам… У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь, меня арестует военная полиция, если увидит, что я ем и пью с рядовым… Подожди на улице, покуда я кончу есть, потом мы найдем какой-нибудь кабак за вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.

– У меня есть час времени… Я еду в отпуск в Гренобль.

– Сукин сын, счастливец… Ты тяжело ранен, Скинни?

– Осколком шрапнели в руку, господин капитан, – сказал Скинни и вытянулся (по залу промаршировал сержант военной полиции). – Когда я вижу этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.

Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь за вокзалом. В одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил про свой портфель. Он забыл его на столе. Он шепнул задыхаясь, что сию же минуту вернется, перебежал площадь и влетел в станционный буфет. Три французских офицера сидели за его столом.

– Pardon, messieurs.

Портфель лежал там, где он его оставил.

– Если бы я его потерял, мне пришлось бы застрелиться, – сказал он Скинни.

Они поговорили о Трентоне, и Филадельфии, и Бед-Хеде, и докторе Этвуде. Скинни был женат и занимал хорошую должность в одном из филадельфийских банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели еще до начала боя; ему чертовски повезло, потому что весь его отряд был начисто сметен бомбой с аэроплана. Он только сегодня выписался из госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик записал, где и в качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, – именно такие ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на поезд, а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить по городу, сиявшему под мелким дождем мягкими свежими красками.

Ложные слухи о перемирии взбудоражили Тур, точно пчелиный улей; пили, хлопали друг друга по спине, офицеры и рядовые бесконечными вереницами входили и выходили из казенных зданий. Когда слухи не подтвердились, Дик, пожалуй, почувствовал удовольствие. Несколько дней все чины службы связи ходили с торжественным видом, словно они знали больше, чем могли сказать. В день настоящего перемирия Дик обедал с полковником Эджкомбом и еще несколькими офицерами, он был как в лихорадке. После обеда Дик столкнулся с полковником на заднем дворе. Лицо у полковника было красное, усы топорщились.

– Ну-с, Севедж, сегодня великий день для всего рода, – сказал он и громко захохотал.

– Для какого рода? – робко спросил Дик.

– Для рода людского! – завопил полковник; потом он отвел Дика в сторону. – Вам бы хотелось прокатиться в Париж, мой мальчик? По-видимому, в Париже созовут мирную конференцию, и президент Вильсон будет присутствовать на ней собственной персоной… Как-то даже не верится… Я получил предложение предоставить наш аппарат в распоряжение американской делегации, которая приедет диктовать мир; словом, мы будем вести курьерскую службу при мирной конференции. Разумеется, если вам непременно хочется домой, я вам это устрою.

– Что вы, господин полковник, – поспешно перебил его Дик. – Я как раз уже начал волноваться, что теперь мне придется ехать в Америку и искать себе службу… На мирной конференции будет очень забавно, и, кроме того, меня прельщает возможность покататься по Европе.

Полковник поглядел на него щурясь.

– Я бы это формулировал несколько иначе… Служба – наш первейший долг… Разумеется, все, что я вам говорил, строго конфиденциально.

– Ну конечно, – сказал Дик, но все же, возвращаясь к столу, не мог сдержать довольную улыбку.

Опять в Париже, и на этот раз в новой форме с серебряными погонами и с деньгами в кармане. Первое, что он сделал, – пошел поглядеть на ту маленькую улочку за Пантеоном, где он в прошлом году жил со Стивом Уорнером. Высокие серые оштукатуренные дома, магазины, маленькие ресторанчики, большеглазые дети в черных курточках, молодые парни в кепках, с шелковыми платками, обмотанными вокруг шеи, гнусавое парижское арго – от всего этого ему почему-то взгрустнулось, он стал гадать, куда делся Стив. Ему стало чуть легче, когда он вернулся в канцелярию, где солдаты устанавливали только что прибывшие американские столы со шторками и желтые лакированные картотечные ящики.

Пупом Парижа был отель «Крийон» на Плас-де-ла-Кон-корд, главной его артерией – Рю Ройяль, по которой каждую минуту проезжала какая-нибудь вновь прибывшая высокая особа, эскортируемая республиканской гвардией в пернатых касках, – то президент Вильсон, то Ллойд Джордж, то король и королева бельгийские. Для Дика началась лихорадочная жизнь – ночные брюссельские экспрессы, омары, запиваемые старым Боном на красных плюшевых диванах у Ларю, коктейли с шампанским в баре «Ритц», беседы вполголоса за кружкой пива в кафе «Уэбер» – все это напоминало дни балтиморского партийного съезда, только теперь ему было на все наплевать, все казалось чертовски смешным.

Однажды вечером, вскоре после Рождества, полковник Эджкомб повел Дика обедать к «Вуазену», где их поджидал один знаменитый нью-йоркский специалист по рекламному делу, который, по слухам, был очень близок к полковнику Хаузу. Они секунду постояли на тротуаре перед рестораном, глядя на неуклюжий купол собора, расположенного напротив.

– Знаете, Севедж, этот человек – муж одной моей родственницы, она из питтсбургских Стейплов… Ловкий парень, как мне кажется… Приглядитесь к нему. Хоть вы и молоды, но вы, по-видимому, хорошо разбираетесь в людях.

Мистер Мурхауз оказался крупным, уравновешенным голубоглазым мужчиной с квадратной челюстью; манерой говорить он изредка напоминал сенатора южных штатов. С ним были еще двое: мужчина, по имени Роббинс, и дама, некая мисс Стоддард, хрупкая на вид женщина с необыкновенно прозрачной алебастровой кожей и резким, стрекочущим голосом. Дик сразу же заметил, что она удивительно хорошо одета.

Ресторан чем-то напоминал американскую церковь. Дик говорил очень мало, был очень учтив с мисс Стоддард и внимательно смотрел и слушал, поедая великолепный обед и смакуя выдержанное вино, на которое никто, кроме него, по-видимому, не обращал внимания. Мисс Стоддард умело поддерживала разговор, но о мирной конференции никто не произнес ни слова. Мисс Стоддард довольно едко рассказывала об обстановке «Отеля-де-Мюрат», и о горничной Вильсона – негритянке, и какие платья носит жена президента, которую она упорно называла миссис Голт. Дик облегченно вздохнул, когда подали сигары и ликеры. После обеда полковник Эджкомб предложил мистеру Мурхаузу завезти его в «Крийон», так как его штабная машина была уже подана. Дик и мистер Роббинс отвезли мисс Стоддард домой – она жила на левом берегу, напротив Нотр-Дам. Они распрощались с ней у подъезда.

– Загляните ко мне на днях, капитан Севедж, выпьем чашку чаю, – сказала она.