1919

– Вы чрезвычайно любезны… А знаете, пожалуй, можно. Все равно мне где-нибудь надо завтракать. И к тому же отсюда до Лиона нет ни одного приличного ресторана.

Они завтракали в казино над водой. Море было очень синее. Три яхты с треугольными парусами входили в гавань. Было тепло и радостно, на застекленной веранде пахло вином и масляным чадом. Ницца начинала нравиться Эвелин.

Джи Даблъю выпил больше вина, чем обычно. Он начал рассказывать о своем детстве в Уилмингтоне и даже спел вполголоса несколько тактов из романса, написанного им в былые дни. Эвелин была захвачена. Потом он начал рассказывать о Питтсбурге и о своих взглядах на взаимоотношения между трудом и капиталом. На десерт они ели персики фламбе с ромом, Эвелин очертя голову заказала бутылку шампанского. Все шло великолепно.

Они заговорили об Элинор. Эвелин рассказала, как она встретилась с ней в Художественном институте и как Элинор была для нее единственным близким человеком в Чикаго, единственной женщиной, которая по-настоящему интересовалась тем, чем интересовалась и она сама, и какая Элинор талантливая и какая толковая в делах. Джи Даблъю рассказал, какую огромную поддержку она ему оказала в Нью-Йорке в тяжелые годы осложнений с его второй женой Гертрудой и как никто не понимал их прекрасной дружбы, в которой не было ни тени чувственности или чего-нибудь низменного.

– Вот как? – сказала Эвелин, неожиданно поглядев Джи Даблъю прямо в глаза. – А я была уверена, что вы любовник Элинор.

Джи Даблъю покраснел. Эвелин испугалась, не хватила ли она через край. Он комично, по-мальчишески собрал в складки кожу в уголках глаз.

– Нет, честное слово, нет… Я всю жизнь так много работал, что совершенно оставил в тени эту сторону моего существования… В наши дни люди относятся к этим вещам совсем иначе.

Эвелин кивнула. Его яркий румянец, казалось, перекинулся на ее лицо.

– А теперь, – продолжал Джи Даблъю, грустно качая головой, – мне за сорок, и я уже опоздал.

– Почему же опоздали?

Эвелин смотрела на него, полуоткрыв губы, с горящими щеками.

– Возможно, что нам надо было пережить войну, чтобы научиться жить, – сказал он. – Мы были слишком поглощены заботами о деньгах и материальных благах, нам понадобились французы, чтобы показать нам, что такое жизнь. Разве у нас, в Америке, вы найдете такое дивное окружение? – Джи Даблъю размашистым жестом обвел море, столики, за которыми сидели женщины в ярких платьях и мужчины в мундирах с иголочки, ослепительный блеск синего света на стаканах и серебре.

Официант принял этот жест на свой счет и услужливо заменил пустую бутылку в ведре со льдом новой.

– Честное слово, Эвелин, вы были так очаровательны, вы заставили меня забыть, что уже поздно, что мне пора ехать в Париж и вообще все. Это то самое, чего мне недоставало до встречи с вами и с Элинор… Разумеется, с Элинор все это было в несколько ином, более возвышенном плане… Давайте выпьем за Элинор, за прекрасную, талантливую Элинор… Эвелин, женщины всю жизнь были моим вдохновением, прелестные, очаровательные, нежные женщины. Некоторые из моих лучших идей порождены женщинами, конечно же не непосредственно, но благодаря духовному стимулу… Люди не понимают меня, Эвелин, в частности, некоторые газетчики пишут обо мне иногда очень обидные вещи… Да ведь я сам старый газетчик… Эвелин, позвольте сказать вам: вы такая очаровательная, мне кажется, что вы все понимаете… Болезнь моей жены… бедной Гертруды… Я боюсь, что она никогда не оправится… Видите ли, мне в связи с этим грозят крайне неприятные осложнения… Если кто-либо из ее семьи будет назначен опекуном, это будет равносильно изъятию из моего дела значительной суммы, вложенной семьей Стейплов… Для меня это чревато тяжелыми последствиями… Мне придется ликвидировать мои мексиканские дела… А между тем тамошние нефтяники нуждаются в посреднике, который мог бы ознакомить с их точкой зрения мексиканскую публику и американскую публику… Я ставил себе целью доказать крупному капиталу необходимость…

Эвелин наполнила его бокал. У нее чуточку кружилась голова, но она чувствовала себя превосходно. Ей хотелось перегнуться через стол и поцеловать его, чтобы он видел, как она преклоняется перед ним и понимает его. Он продолжал говорить с бокалом в руке, так, словно произносил речь в клубе «Ротари»:

– …необходимость заинтересовать широкую публику… Все это мне пришлось отложить, когда я почувствовал, что правительство моей родины нуждается во мне… Мое положение в Париже весьма щекотливое, Эвелин… Президент окружен Китайской стеной… Я боюсь, что его советники не уясняют себе, сколь важна гласность, сколь важно завоевать доверие публики. Настал великий исторический момент, Америка стоит на распутье… Если бы не мы, война кончилась бы победой Германии либо вынужденным миром… А теперь наши милые союзники пытаются монополизировать за нашей спиной все естественные богатства мира… Вспомните, что говорил Расмуссен… Представьте, он совершенно прав. Президент окружен темными интригами. Да что говорить, даже руководители крупнейших трестов не уясняют себе, что сейчас надо бросать деньги без счета. Имей я необходимые средства, вся французская пресса через неделю была бы у меня в кармане, более того, у меня такое впечатление, что даже в Англии можно кое-что сделать, если только толково взяться. А потом и народы всего мира безоговорочно пойдут за нами, они устали от самодержавного режима и тайной дипломатии, они встретят с распростертыми объятиями американскую демократию, американские демократические деловые методы. Для нас существует только один способ обеспечить человечеству плоды мира – это править им. Мистер Вильсон не уясняет себе, какие результаты может дать гласная кампания, поставленная на научную основу. Да что говорить, в течение трех недель я не могу добиться у него аудиенции, а в Вашингтоне я его чуть ли не запросто называл Вудро… По его личному вызову я бросил в Нью-Йорке все мои дела, принес огромные личные жертвы, перебросил в Европу большую часть моих работников… а теперь… Впрочем, простите, Эвелин, дорогая моя девочка, боюсь, что я заговорил вас до смерти.

Эвелин перегнулась к нему и погладила его руку, лежавшую на краю стола. Ее глаза сияли.

– Что вы, это замечательно, – сказала она. – Правда, хорошо, Джи Даблью?

– Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.

– А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу, вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на нервы, а вам?

– Ах, Эвелин, если бы я был свободен… Пойдемте подышим свежим воздухом… Мы сидим тут уже целую вечность!

Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить за завтрак и добилась своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она прислонилась к плечу Джи Даблъю. Он все гладил ее руку и твердил:

– Ну-ну, теперь мы чуточку покатаемся.

На закате они обогнули залив и заехали в Канны.

– Ну, давайте возьмем себя в руки, – сказал Джи Даблъю. – Неужели вы останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если вы поедете со мной в Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим знакомых. Я отошлю казенную машину и возьму французскую напрокат… Не стоит рисковать.

– Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.

Джи Даблъю приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в отель, где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать утра и что она должна как следует выспаться. Когда он ушел, она почувствовала ужасный упадок сил, выпила чашку холодного, отдававшего мылом чая, которую ей подали в номер, и легла в постель. Она лежала в постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но отступать было уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и чесалось все тело. Этак она будет завтра отвратительно выглядеть! Она встала и начала рыться в сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла большую дозу аспирина и опять легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время мерещились какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие, а в ушах у нее звенели длинные каденции бессмысленной болтовни. Временами это было лицо Джерри Бернхема, оно вырастало из тумана и медленно превращалось в лицо мистера Расмуссена, или Эдгара Роббинса, или Пола Джонсона, или Фредди Серджента. Она встала и долго шагала дрожа по комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только тогда, когда горничная постучала в дверь и сказала, что ее спрашивает какой-то господин.