1919

Джи Даблъю два раза ходил туда вместе с ними, и иногда они брали с собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого их знакомство с интимным парижским бытом производило огромное впечатление. Джи Даблъю пришел в восторг от старинных французских песен, но сказал, что в этом трактире ему все время хочется чесаться; он убежден, что там водятся блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза и откинув назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс недооценивает богатых возможностей его натуры, и, когда он начинал говорить саркастическим тоном о Шишке, как он называл Джи Даблъю, неизменно приказывала ему замолчать. Она считала, что в этих случаях Элинор не стоило смеяться, тем более что Джи Даблъю так искренне предан ей.

Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки и узнал, что Эвелин часто встречается с Дж. Уордом Мурхаузом, он ужасно возмутился. Он повел ее завтракать на левый берег в «Медичи грилл» и заговорил с ней об этом.

– Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой явный блеф. Этот тип не что иное, как обыкновеннейший рупор… Честное слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы вы влюбились в меня, я очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло бы быть иначе?… Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер…

– Послушайте, Джерри, – сказала Эвелин с набитым ртом, – вы прекрасно знаете, что я вас обожаю… То, что вы говорите, просто-напросто скучно.

– Вы любите меня не так, как мне бы хотелось… Но к черту, не в этом дело… Вам вина или пива?

– Закажите приличное бургундское, Джерри, и велите его чуточку подогреть… Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблъю… Я читала ее в «Геральде».

– Валяйте, валяйте, добивайте меня… Ей-богу, клянусь вам, Эвелин, я брошу это гнусное занятие и… ведь это же была ординарнейшая, старомодная болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего хороша рыба!

– Чудесная рыба… Но послушайте, Джерри, именно у вас должно быть побольше здравого смысла…

– Не знаю, я воображал, что вы не похожи на других светских дам, вы живете самостоятельно и все такое.

– Не будем ссориться, Джерри, давайте лучше веселиться, ведь мы в Париже, и война кончилась, и сегодня чудесный зимний день, и все здесь…

– Война кончилась, как же! – грубо сказал Джерри.

Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала любоваться багряным блеском зимнего солнца, и старинным фонтаном Медичи, и нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за высокой чугунной решеткой Люксембургского сада. Потом она поглядела на красное, напряженное лицо Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже кое-где седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.

– Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не могу… Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.

Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:

– Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете… Но, как и всем женщинам, вам импонирует власть… Если главное для вас деньги – то это деньги, если слава – то слава, если искусство – то вы пламенная поклонница искусства… Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.

Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко, и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал вина и заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни газетным корреспондентом – нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин сказала, что она ни за что не вернется в Америку; она уверена, что после войны там совсем невыносимо станет жить.

Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.

– Ах, эти французы очаровательны, – сказала Эвелин.

– Второе детство, – проворчал Джерри.

Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.

– И вам и мне пора возвращаться на службу, – сказал Джерри.

– Я не вернусь, – сказала Эвелин, – я позвоню по телефону и скажу, что простудилась и собираюсь лечь в постель… И, кажется, я так и сделаю.

– Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.

Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и сельтерской.

– Эвелин, давайте бездельничать, – сказал он, – я сегодня же пошлю моим сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.

– Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все такое.

Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула в кафе – он заказывал еще выпивку.

На рынке Рю де Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление. Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю. В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали брикеты. Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.

Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблъю, пришедшие проведать ее. Джи Даблъю был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в оперу на «Кастора и Поллукса». [216] Эвелин сказала, что она себя ужасно чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке; волосы беспокоили ее, они не вились и были какого-то неопределенного цвета; на мгновение она даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать, покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был довольно поношенный смокинг. Джи Даблъю был в майорском кителе Красного Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.

Они наспех поели у «Паккарди» и выпили множество скверно приготовленных коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблъю были в ударе и все время смешили дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали в оперу, там было чудесно – сплошное сверкание канделябров и мундиров. Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблъю, уже сидела в ложе. Эвелин подумала, как с ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они пропустили самое интересное – только что в зал вошли президент Вильсон и его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется, президент Пуанкаре.

В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи Даблъю, и чуточку завидовала ей.

– Тут спектакль гораздо интереснее, чем на сцене, – сказал Роббинс.

– Вам не нравится постановка?… А по-моему, постановка замечательная.

– Да, вероятно, с профессиональной точки зрения…

Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом в красных штанах; сегодня вечером она была красива свойственной ей жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных делах.