1919

– Ну хорошо, выйдите и почитайте книжку, а я тем временем оденусь… Вы не заметили, у старухи напротив есть кофе?

– Есть! – крикнул Пол из гостиной (он вышел, как только Эвелин высунула ноги из-под одеяла). – Пойти принести вам?

– Будьте таким милым… У меня есть бриоши и масло… Возьмите в кухне эмалированный молочник.

Прежде чем начать одеваться, Эвелин поглядела на себя в зеркало. У нее были тени под глазами и уже намечались гусиные лапки. Холоднее, чем сырая парижская комната, пришла мысль о том, что она стареет. Эта мысль была так чудовищно реальна, что она неожиданно расплакалась. Залитое слезами лицо старой ведьмы горестно глядело на нее из зеркала. Она крепко прижала ладони к глазам.

– Ах, я веду такой идиотский образ жизни, – сказала она вслух.

Пол вернулся. Она слышала, как он робко хозяйничает в гостиной.

– Я забыл вам рассказать… Дон говорит, что Анатоль Франс намерен принять участие в демонстрации mutilays de la guerre. [223] Я дам вам cafay о lay, [224] как только вы будете готовы.

– Сию минуту! – крикнула она, нагнувшись над тазом и споласкивая лицо холодной водой.

– Сколько вам лет, Пол? – спросила она, выходя из спальни, одетая, улыбающаяся, чувствуя, что отлично выглядит.

– Свободный, белый, двадцати одного года от роду… Давайте-ка пить кофе, покуда он не остыл.

– Вы на вид еще моложе.

– Я достаточно стар, чтобы все понимать, – сказал Пол, заливаясь румянцем.

– Я на пять лет старше вас, – сказала Эвелин. – Боже, как не хочется стареть.

– Пять лет не играют никакой роли, – пролепетал Пол; он так нервничал, что пролил кофе себе на брюки. – Фу ты черт, как это глупо, – проворчал он.

– Я вам это выведу в одну секунду, – сказала Эвелин и побежала за полотенцем.

Она усадила его на стул, и стала перед ним на колени, и принялась тереть полотенцем его ляжку. Пол сидел неподвижно, красный как свекла, плотно сжав губы. Он вскочил на ноги прежде, чем она кончила свое дело.

– Ну довольно, пойдем посмотрим, что творится на улице. Эх, если бы я знал, что к чему!..

– Вы бы хоть спасибо сказали, – произнесла Эвелин, глянув на него снизу вверх.

– Спасибо, простите, это очень мило с вашей стороны, Эвелин.

Улицы имели праздничный вид. Два-три магазина в переулках были открыты, но железные шторы на них были до половины опущены. Был серый день, они пошли вверх по бульвару Сен-Жермен, встречая по пути множество праздного народу в воскресных костюмах. Только когда мимо них проскакал эскадрон республиканской гвардии в блестящих касках с трехцветными перьями, они почувствовали, как напряжена атмосфера.

За мостом, на той стороне Сены, было еще больше народу, там попадались отдельные кучки жандармов.

На перекрестке нескольких улиц они увидели группу стариков в рабочих блузах, с красным флагом и плакатом «L'UNION DES TRAVAILLEURS FERA LA PAIX DU MONDE». [225] Отряд республиканской гвардии поскакал прямо на них с саблями наголо, солнце сверкало на касках. Старики разбежались и попрятались в подъездах.

На Больших бульварах вокруг ружейных пирамид стояли французские солдаты в стальных шлемах и грязно-голубых шинелях. Уличные толпы, проходя, приветствовали их, все казались добродушными и веселыми. Эвелин и Пол уже порядком устали – они ходили все утро. Они начали подумывать, где бы им позавтракать. В довершение всего пошел дождь.

Возле Биржи они встретили Дона Стивенса, выходившего из телеграфной конторы. Он был зол и утомлен: он был на ногах с пяти утра.

– Если уж они решили бунтовать, то какого черта они не начинают вовремя, чтобы можно было отправить телеграммы?… Знаете, я видел, как полиция гнала Анатоля Франса с площади Альма. Можно было бы состряпать замечательную корреспонденцию, если бы не эта проклятая цензура. В Германии положение очень серьезное… Я думаю, там что-нибудь произойдет.

– А в Париже произойдет что-нибудь, Дон? – спросил Пол.

– Откуда я знаю?… Какие-то ребята сорвали решетки, окружавшие деревья, и швыряли их в фараонов на авеню Манжента… Бернхем говорит, что на площади Бастилии – баррикады, только дудки, я не пойду туда, пока не поем… Да я этому, впрочем, и не верю… Я конченый человек. А что вы, буржуи, ходите по улицам в такой день?

– Стой, товарищ рабочий, не стреляй, – сказал Пол, поднимая руки вверх. – Подожди, пока мы поедим.

Эвелин рассмеялась. Она подумала, насколько больше ей нравится Пол, чем Дон.

Они долго ходили под моросящим дождем по бесчисленным переулкам и наконец нашли маленький ресторанчик, откуда слышались голоса и пахло пищей. Они нырнули под железную штору. Темный ресторан был полон шоферов такси и рабочих. Они кое-как уселись с края мраморного столика, за которым два старика играли в шахматы. Нога Эвелин прижалась к ноге Пола. Она не убрала ее, тогда он покраснел и чуточку отодвинул свой стул.

– Простите, – сказал он.

Они все ели печенку с луком, и Дон заговорил со стариками; он говорил по-французски с ошибками, но бегло. Те сказали, что нынешняя молодежь никуда не годится, в былые дни они, когда выходили на улицу, разворачивали мостовую и хватали фараонов за ноги и стаскивали их с лошадей. Сегодня как будто предполагалось устроить всеобщую забастовку, а что они сделали?… Ничего… Два-три сорванца пошвыряли камни и разбили одно окно в кафе. Разве так защищают свободу и достоинство трудящихся? Старики вновь взялись за шахматы. Дон поставил им бутылку вина.

Эвелин сидела, откинувшись на спинку стула, рассеянно слушая, раздумывая, пойти ли ей вечером к Джи Даблъю или не пойти. Она размышляла, женится ли на ней Пол; интересно, как это получится, если она народит ему кучу детей, таких же, как он, курчавых мальчишек. Ей нравилось сидеть в этом тесном ресторанчике, в котором пахло кухней, и вином, и махоркой, и слушать Дона, излагавшего Полу законы революции.

– Когда я вернусь домой, я, вероятнее всего, отправлюсь побродить по Америке, наймусь батраком или еще кем-нибудь и вообще сам ко всему присмотрюсь, – сказал Пол под конец. – А то я ни черта не знаю – только то, что люди говорят.

После обеда они сидели, допивая вино, вдруг они услышали американскую речь. Двое американских военных полицейских вошли в ресторан и пили у цинковой стойки.

– Не говорите по-английски, – шепнул Пол.

Они сидели молча и напряженно, изо всех сил стараясь быть похожими на французов, пока оба защитных мундира не исчезли. Пол сказал:

– Фу, до чего я испугался… Они бы меня наверняка замели за то, что я не в форме… Тогда, пожалуйста, на Рю Сент-Анн, и прощай Париж.

– Ах, бедняжка, вас расстреляли бы на рассвете, – сказала Эвелин. – Немедленно идите домой и переоденьтесь… Мне все равно тоже нужно зайти в Красный Крест.

Дон проводил ее на Рю де Риволи. Пол скрылся в переулке, он пошел домой переодеваться.

– По-моему, Пол Джонсон ужасно милый мальчуган. Где вы его откопали, Дон? – сказала Эвелин небрежным тоном.

– Он несколько простоват… молодой теленочек… Но вполне порядочный малый… Я познакомился с ним на Марне; его часть была расквартирована рядом с моей. Потом он получил теплое местечко в службе связи, а теперь учится в Сорбонне… И это ему определенно необходимо – у него нет никаких социальных идей… Пол все еще верит в аиста.

– Он, очевидно, родом из тех же мест, что и вы… я хочу сказать – в Америке.

– Совершенно верно, его отец – владелец зернохранилища в каком-то провинциальном городке… Мелкий буржуа… Мещанская среда. Но, несмотря на все, он неплохой парень. Жалко только, что он не читал Маркса, это укрепило бы его миросозерцание. – Дон скорчил смешную гримасу. – Это относится также и к вам, Эвелин, но в вас я уже давно отчаялся. Декоративное, но бесполезное растение.

Они остановились и разговаривали, стоя на углу улицы под аркой.