И вот такого Казанову – учитывая еще то, что он переспал со всеми своими тещами, какие у него были, сестрами друзей, а по поводу собственной одиннадцатилетней дочери прямо говорил, что пора, пора уже уходить из семьи, а то неровен час и свою Настюху под горячую руку трахну – вот такое чудовище я и решился, ввиду его вынужденной задержки в Москве, ввести к себе в семью.
Дело обстояло таким образом: сам Петька никогда машину не водил, может быть, сейчас он водит своего «Крузера», но насколько я его знал, у него и прав не было, да и за руль он всегда садиться боялся, какая-то у него была тут в себе неуверенность, какая-то фобия, и поэтому всегда ездил пассажиром и на автомобилях чужих. «Ниву» он купил себе исключительно для спекуляции и чтобы попробовать наш промысел. Уж больно завидную мы отработали схему обогащения, а он со своими деньгами, попрятанными по кубышкам, банкам с краской и вложенными в квартиры и неимоверное количество пустых капитальных гаражей, мимо пройти не мог никак. Но поскольку ни ездить он не умел, ни прав у него не было, он был вынужден с кем-то объединиться. Он хотел привезти с собой, как водителя, Мишкиного брата, но в последний момент у того появились неотложные дела, и он не смог поехать. Тогда у Петруччио осталась надежда на меня. И я согласился. Правда, с одним условием, что машину погоню через полмесяца и через Среднюю Азию. Воспользовавшись подвернувшимся случаем, я, как сейчас говорят, на четырехведовой машине объеду еще незнакомый для себя труднодоступный регион страны и захвачу, с выходом ее в отпуск, чтоб сделать ей приятный подарок, в путешествие еще и свою жену. Петька же может дождаться начала поездки, пожив у нас дома. О том, что он из себя представляет, я Нинке не сказал, да и сам в расчет не взял.
Впрочем, опасаться мне оказалось нечего. С Петькой не только можно было поговорить об искусстве, оказалось, что он вполне должным образом может себя в незнакомом обществе держать. Он ко всему прислушивался, присматривался, делал выводы и вел себя соразмерно с обстановкой, тонко блюдя в чужом монастыре чужие правила игры. Он вообще был от природы очень наблюдателен, приспособляем и очень интересовался всем, выходящим за круг его повседневной жизни, и людьми искусства, и сферой культуры, и особенностями московского менталитета, испытывая бесконечную тягу ко всему новому, к тому, чего у него нет. В отличие, например, от Мишки, кому, кроме своего дома, ничто не было нужно. И он хмуро, даже не глядя на мою жену, вернее, глянув как-то букой, заранее с неодобрением, как на нечто ему совершенно не нужное, да и точнее сказать, никчемное, как и Москва, – все равно ведь его Верка лучше, – уехал от нас тотчас же, лишь пообедав, один, на своей «Ниве».
А Петька остался.
Он сходил на ВДНХ, в этот, как он выразился, «уголок развитого социализма». Провел там весь день с утра и до вечера и пришел домой очень довольный, рассказав нам за ужином, что он всегда по приезде в Москву ездит в этот заповедник социализма с его изобилием пива, деликатесов, низких цен и торчащих отовсюду передовых достижений науки, техники и народного хозяйства. Все это великолепие и мощь его всегда воодушевляют. Становится, как он сказал, радостно и интересно жить.
Потом он сходил в охотничий магазин на Кузнецком и провел там тоже почти полдня. Купил себе телескопическую удочку. Правда, сразу же забыл ее где-то там же в магазине на подоконнике, о чем несколько попережевал, обнаружив утрату уже дома.
Нинка купила ему билет в какой-то театр, он и в театр сходил. Потом он сходил на утренний детский спекталь в МХАТ вместе с семилетней дочерью Нинки. Поскольку ему нечего было делать, я отправил его с ней вместо себя, и он не отказался, и нормально сводил Ксеньку в театр и обратно.
К Нинке он относился хорошо. Он сразу же, только увидев ее, намекнул мне обо всех ее недостатках и на этом как-то передохнул. Они там все представляли, конечно, что я женат в Москве на «артистке». Он в первый же день, вечером, пока Нинка была в кухне, рассказал мне, что у него «тоже была балерина», и когда они с ней это делали, она любила поднимать вертикально над собой ноги, вытягивала носки, и все любовалась ими и приговаривала «какие красивые у меня ножки!». И я из всего сказанного понял, что это он вскользь намекает мне о не совсем ровных Нинкиных ногах. Спорт все-таки. Конечно, это был изъян в ее фигуре. Это Петьку несколько утешило, и он стал относиться к Нинке даже с теплом и участием. Тем более, у них кое-что даже общее было: большой спорт. Им было все же о чем поговорить, в каких странах были, где выступали, и так далее…
Он так к Нинке расположился, что даже привел рассказ о своем сыне. О том, что жена все сокрушается, что он растет с кривыми ножками. И откуда у него они такие кривые, все причитает она. Откуда, да откуда, как будто не видит, что далеко ходить не надо, – сказал Петруччо, имея в виду себя, и таким тоном, что мы просто лопнули от хохота. И все втроем со всеми своими недостатками почувствовали облегчение. И после этого в наших отношениях осталось тепло.
За те полторы недели, какие он у нас прожил, разговоры у нас велись, в основном, вечером, когда Нинка возвращалась с работы, довольно поздно уже, все зависело от времени тренировки на ледовом поле, где она делала программу для юношеской сборной Союза. Мы пили чай, Петруччо – вечное свое пиво из бутылки. И, несмотря на уже сложившуюся свойскость отношений, Нинка каждый раз пыталась завязать салонный разговор. Она и могла разговаривать попросту, и была часто в разговоре и мила, и умна, и интересна, но ее все равно постоянно разносило на салонность, и я за все время жизни с ней так и не научился этому противостоять и с этим качеством в ней бороться.
