Юность олигарха

Но вот у него для этого есть все данные. В нем просто изначально отсутствует то главное качество, одно из многих, кстати, качеств, которые мешают людям сделать себе миллионы.

Петруччо только и ждал этого вопроса.

И видно было, что эта вычитанная мысль воодушевила его. Увлекла нетрафаретностью, незатасканностью, смелостью.

И он ждал от меня вызова. Чтобы я бросился защищать святое понятие дружбы. Чтобы ему в ответ бороться за свою идею. В свою очередь тоже святую…

Но вызова от меня не последовало…

Я лишь спросил.

Романтик. Что там говорить…

Потом нас время разбросало, встречаться мы стали реже, в стране происходили один за другим катаклизмы, когда людям было ни до друзей, ни до охоты – дичи, кстати, развелось в те годы уйма, производство встало, никто ее не травил и никто не стрелял – люди боролись только за существование, кто за кусок собственности, кто за выживание… И хотя мне повезло, и я смог с пользой для дела использовать свой опыт коммерческой жизни, единственное, что могло быть напечатанным в те времена из того, чем я владел, что я и раскрутил достаточно интенсивно, издав серию очерков и две книги, все-таки и мне тоже пришлось искать свое место в новой жизни. И тут вылез из подполья Петруччо со своими деньгами, дождавшись наконец, что перестал существовать не только КГБ, которого он опасался, но и старый государственный аппарат, да и, если разобраться, получилось, что и вся страна в целом.

И Петруччо видеть я совсем перестал.

А потом он целиком ушел в свои «крутые» дела, и о нем я перестал даже слышать…

И последний раз мы встретились с ним после презентации трехтомника моего умершего отца, который я очень выгодно пристроил в одном новом коммерческом издательство – гонорар, полученный в нем, даже помог мне, купить новую пятидверную «Ниву». Презентация заключалась, как часто в те годы, в том, что приглашенный голодный народ, в основном, интеллигенция, накидывался на бутерброды с красной икрой и рыбой, пил водку, потом что-то говорил, благодарил устроителей, в данном случае, молодых парней-издателей, и уползал домой, сытый, довольный и счастливый…

Мы с Петруччо встретились на улице около моей машины, в которую я, отбыв некоторое время на презентации в помещении писательской организации, собирался уже садиться. Он шел с бутылкой пива в руке. Он уже был к тому времени одним из состоятельнейших людей города, учредителем самого большого оптового вещевого рынка Западной Сибири, долгое время переходившего из рук в руки, наделавшего много шуму своими таинственными исчезновениями людей, этакого лакомого куска. Он и тогда, я думаю, уже был мультимиллионер. Но встретился мне на улице как простой смертный, когда шел пешком с открытой бутылкой пива к себе домой.

Смерив глазами мою машину, он захохотал.

Что он тогда имел в виду, я не стал уточнять, потому что сказано было, как бы без прямой связи с моей машиной, уж, об отечественной машине, пусть даже и новой, что можно сказать… И без попытки меня обидеть. Похоже, просто эта мысль занимала тогда его очень всерьез. Известие о презентации и переиздании книжек отца на него в этот раз впечатления не произвело никакого. Меня даже несколько удивила такая перемена. Это только потом, несколькими годами позже, я понял, что время и отца, и многих прежних заметных людей стало проходить, что место заметных людей в обществе занимали теперь уже другого плана и склада люди.

Единственное существенное, что извлек я тогда из нашей с Петруччио короткой беседы, это номер его домашнего телефона, который он все еще по простоте своей душевной мне дал. По которому однажды я все же позвонил, приглашая Петьку с собой и Ефимкой на заячью охоту, но который больше встретиться с ним мне так и не помог.

Петруччио по характеру был добр. Не помню уже, говорил ли я об этом. За все годы общения с ним я никогда не видел у него не то, что свирепого, бешенного, а даже сильно рассерженного выражения лица. Может, это комплекция, его громадный рост, величина, сила не позволяли ему быть еще и злым, но он при любых обстоятельствах, в том числе и даже на охоте, где дремучая непосредственность отношений, оставался всегда добродушным.

Каким-то он стал сейчас? Изменился ли его характер? Не сказалось ли на нем теперешнее жесткое время?.. Потому что, мы ведь знаем, что творится теперь там, где крутятся сумасшедшие деньги… Что он вообще представляет из себя сейчас? С той последней встречи много воды уже утекло… Как бы хотелось просто встретиться, поговорить, спросить, как живет?.. Какие мысли на этот период исповедует? С кем общается? Что делает теперь вместо охоты?.. Потому что на охоту, я это знаю, он уже практически не ездит. Шура все-таки проболтался, хотя во всем остальном держится как кремень… Со старыми друзьями тоже не встречается, один Шура, но этот работает на него. И что значит жизнь мультимиллионера?.. Что это такое? Как он ощущает себя? Ведь он наш, из знакомого теста, что изменилось теперь в нем? Что меняется, когда человек становится олигархом?.. Не снится ли по ночам ему озеро Чаны? Как снится мне, скажем, весь зимний период года. И спится ли ему все так же спокойно? И об этом хотелось бы спросить… Да и доступны вообще все эти прежние, являющиеся до сих пор нашими, радости теперь ему?.. Да! Ведь еще дети… Колек, как он с ним там, какие отношения у олигархов с детьми?.. Другой мир, черт побери, ничего себе даже не представишь…

А он теперь большой влиятельный человек. Участвует в инвестициях городских проектов, делает смелые предложения по застройке целых кварталов, покупает заводы, банки, шахты. Участвует в благотворительных мероприятиях. Определяет во многом жизнь города. А там, соответственно, и жизнь страны…

И по слухам, да это и естественно, уже наполовину перебрался в Москву…

Вот ведь как получается, что из персонажа, о котором я размышлял в начале, стоит ли он вообще отдельного рассказа, Петруччио, достаточно мне было расположить свои воспоминания о нем в каком-то относительно последовательном связном порядке, неожиданно даже для меня самого сделаться сильной заметной броской значительной личностью, героем, достойным и описания, и даже восхищения. И я даже снова нахожусь в замешательстве, как мне с ним обойтись…

Мало того, в жизни Петруччио обозначился теперь какой-то экзистенциальный смысл, какой-то стержень. Какая-то важная составляющая. Которая в наших жизнях, занятых мелкой примитивной суетой или бесконечными межполовыми отношениями, в жизнях всех остальных моих охотников так до сих пор и отсутствует, и видимо, будет отсутствовать, что в глубине души меня, в общем-то, всегда восхищало, поскольку отсутствие подобного определенного стержня представлялось мне чертой, сутью и особенностью именно народной жизни,– а, следовательно, истиной в жизни вообще. Той сутью, с которой я впервые столкнулся и обозначил себе как «народность» еще в молодости на практике, после второго курса института, в далекой Восточной Сибири, в Киренском затоне, где работал монтажником и где впервые с этой народной жизнью соприкоснулся, и где начал накапливать весь тот опыт, впечатления и материал, который я здесь, в этом моем очерке, последовательно шаг за шагом использовал.

Там, в далекой глуши, я сделал для себя глобальный и шокировавший меня поначалу в те молодые идеалистические годы вывод, что жизнь народная, народный дух и смысл человеческой жизни, – заключаются не в служении идее, не в патриотизме, и даже не в религиозности, и даже не в самоотверженном труде, не в стремлении к свободе, или к какому-то, там, красивому американизированному уровню жизни, и прочее, и прочее,– а в этой вот совершенной ничтожности. И хотя я уже и был подготовлен к такому пониманию жизни книгами Бунина, Апулея, Рабле и Бокаччо, все-таки подобная ничтожность раздавила меня тогда.

У мужиков от мало до велика, а чем взрослее, тем откровеннее, любое движение в работе сопровождалось только этими ассоциациями, начиная с подъема баржи в затоне домкратами на поставленные на лед «чураки» до поворачивания гаечного ключа, у молодых девушек в бригаде палка самой толстой вареной колбасы непременно называлась «девичья радость», и частушки они пели тоже исключительно на эту тему. Я уж не говорю, насколько утвердился в этом выводе в армии, служа два года рядовым и обогащаясь казарменным фольклором, потом в дворовой Мишкиной компании спортсменов, охотников, в моих «бегствах» в природу, в «путешествия»… И завершила, так я полагаю, мое образование в народности и в понимании смысла жизни народа, заодно навсегда уверив меня в необъятности его, народа, творчества, встреча с егерем станции Тихомирово нашей Новосибирской области, куда из охотничьего общества нас посылали летом на отработку и где в запущенной, грязной, глухой и даже нищей, вымирающей в наше невероятно жестокое геноцидное время, деревеньке неунывающий балагур и средних лет мужик-егерь, пересыпающий свою речь прибаутками, подвел под эту простоту и всю остававшуюся для меня еще незатронутой неодушевленную жизнь, когда, начав запрягать на сенокосе в механическую косилку свою кобылу, с истинно народной фантазией заметил: «пока за поводом ходил, хомут седелке засадил…»

Или вот еще: «Гудит как улей родной завод, а нам-то, …, дышло ему в рот».

Или вот еще, уж совсем близкое и дорогое, про охоту: «Ей охота и ему охота, вот это, я понимаю, охота», – как говаривала одна наша наивная дворовая подружка из времен общей с Петькой ранней молодости, которую мы, конечно же, совершенно забыли и безвозвратно оставили позади. А ведь честно признаться, сколько все-таки глобальной мудрости в этой наивной простоте. И как Петька был обворожителен и мил именно тогда в этой своей, казалось бы, на первый взгляд, примитивности и непосредственности, еще до всех этих новых игр в дельных людей и без претенциозного статуса большого преуспевающего человека.