На следующий год была объявлена всеобщая амнистия, название годов правления было изменено, и новый император вернулся в столицу. Сюань-цзун, приняв титул государя-отца, поселился в Южном дворце, а потом переехал в Западный [163].
Шло время, чередовались события, кончилась радость, пришло горе. Наступали весенние дни, проходили зимние ночи, раскрывались лотосы в прудах летом, опадали листья акации во дворце осенью, флейтисты Грушевого сада играли мелодию «Платье из радуги», но лицо Сюань-цзуна оставалось печальным, и все вокруг вздыхали. Три года он жил одними воспоминаниями о Ян. Мечтал о том, чтобы душа ее явилась ему во сне, но мечта не сбывалась.
В это время из Шу [164] прибыл даос. Узнав, что сердце бывшего властителя охвачено тоской по Ян Гуй-фэй, он сказал, что владеет искусством Ли Шао-цзюня [165]. Сюань-цзун обрадовался и приказал ему вызвать дух возлюбленной. Даос стал усердно творить свои заклинания, но дух не являлся. Владея искусством возноситься в небо и углубляться в недра земли, даос оседлал ветер и отправился в обитель духов. Обшарил небесные сферы, проник в подземное царство, всюду искал красавицу, но нигде не нашел. Искал в пустотах под землей и на небе; наконец добрался до острова Пэнху, что лежит среди моря на крайнем востоке. Там увидел он гору бессмертных, на ней многоэтажный дворец, внизу — волшебные гроты, а на востоке — запертые ворота с надписью «Чертог Ян Гуй-фэй — Великой праведницы».
Даос постучал в ворота, на стук выбежала молоденькая прислужница. Не успел он объяснить ей, в чем дело, как она исчезла. На смену ей вышла служанка в лазоревых одеждах и осведомилась, откуда он явился. Даос объяснил, что он посланец императора Сюань-цзуна и прибыл сюда по его приказу. Служанка сказала:
— Госпожа сейчас как раз почивает, прошу вас немного подождать.
Двойные двери из драгоценной яшмы были плотно закрыты, не доносилось ни звука. Даос почтительно стоял у порога, сложив руки для приветствия; опять вышла служанка в лазоревом платье и возвестила:
— Вот и госпожа.
Перед даосом предстала женщина с золотыми лотосами в волосах, в платье из пурпурного шелка. На поясе у нее висели подвески из красной яшмы; слуг восемь суетилось вокруг нее, а позади шествовал феникс. Поклонившись даосу, женщина спросила, здоров ли государь, затем осведомилась, окончились ли события четырнадцатого года «Тяньбао» [166]. Когда даос все рассказал, она опечалилась: велела служанке в лазоревых одеждах взять золотую шпильку и ларец для украшений, расколола их пополам и вручила обломки посланцу Сюань-цзуна, сказав при этом:
— Поблагодари от меня государя и почтительно передай ему это в память о нашей прежней любви.
Даосу пора было уходить, но вид у него был не совсем удовлетворенный. Ян Гуй-фэй, конечно, заметила это и спросила, в чем дело. Став на колени, даос ответил:
— Прошу вас, расскажите мне какой-нибудь случай из вашей жизни, о котором бы никто другой, кроме императора и вас, не знал; пусть это послужит знаком для вашего бывшего властелина. Иначе, пожалуй, этот подарок он сочтет подделкой, а мой рассказ о вас — выдумкой.
Ян Гуй-фэй стояла в смущении и раздумывала, а затем, решившись, медленно заговорила:
— Однажды в десятом году «Тяньбао» [167] мы с государем прятались от жары во дворце на горе Ли. В седьмую луну, в ту самую ночь, когда Пастух и Ткачиха [168] приходят на свидание, по обычаям жителей Цинь [169] ночью повсюду развешиваются парча, вышивки и цветные гирлянды, расставляются вина, закуски и фрукты, воскуряются ароматные свечи в главных залах, а девушки просят Ткачиху научить их ее искусству. Это свидание в небесах особенно хорошо наблюдать между строениями во дворцовом дворе.
Близилась полночь, слуги и стража были отпущены и находились в восточном и западном флигелях, а мы с государем остались вдвоем во дворе. Государь стоял, опершись на мое плечо, и мы смотрели на небо. Вспоминая трогательную историю Пастуха и Ткачихи, мы дали тайную клятву друг другу быть мужем и женой на веки вечные. Поклявшись, мы взялись за руки и заплакали. Об этом никто, кроме государя, не знает. Ах, зачем я вспомнила об этом, — стала сокрушаться она. — Теперь мне не жить здесь спокойно. Хочу опять на землю, чтоб наша связь продолжалась и в будущей жизни. На небе или в мире смертных я должна увидеться с ним и соединиться, как прежде!
— Государю-отцу тоже ведь недолго осталось жить среди людей. Не беспокойтесь и не мучьте себя так.
Даос вернулся и сообщил обо всем Сюань-цзуну; тот впал в уныние и по целым дням тосковал. Летом того же года, в четвертую луну, он скончался в Южном дворце.
Зимою, в двенадцатую луну первого года «Юаньхэ» Бо Лэ-тянь из Тайюаня прибыл цензором в Чжоучжи. Я, Хун, и Ван Чжи-фу из Ланье жили тогда в этом городе и как-то в свободное время втроем поехали в храм Прогулок Бессмертных. Речь зашла об этой истории, и мы вместе вздыхали над ней.
— Если исключительные события не будут описаны кистью гениев, то с течением времени они исчезнут из памяти, и сказания о них не дойдут до грядущих поколений. Вы, Лэ-тянь, талантливый поэт и человек большого чувства. Что вам стоит написать песню об этом?
И тогда Бо Лэ-тянь в назидание потомкам написал свою «Песнь о бесконечной тоске». Он не только хотел растрогать слушателей, но и предостеречь красивых женщин от увлечений, чтобы навсегда иссяк источник волнений.
Сочинив эту песню, он просил меня написать пояснение к ней. Не принадлежа к эпохе «Кайюань», я не смог изложить все то, что в мой век никому уже не известно. А то, что известно всем, содержится в книге «Деяний Сюань-цзуна» [170]. Поэтому я здесь рассказал только то, что относится к «Песне о бесконечной тоске», которая звучит так:
Был один государь. Он, красавиц любя,
«Покорявшую страны» [171] искал.
Но за долгие годы земле его Хань
Не явилась подобная вновь...
Вот и девочке Янов приходит пора
Встретить раннюю юность свою.
В дальних женских покоях растили дитя,
От нескромного взора укрыв.
Красоту, что получена в дар от небес.
Разве можно навек запереть?
И однажды избрали прелестную Ян
Самому государю служить.
Кинет взгляд, улыбнется, и сразу пленит
Обаяньем родившихся чар,
И с дворцовых красавиц румяна и тушь
Словно снимет движеньем одним.
Раз прохладой весенней ей выпала честь
Искупаться в дворце Хуацин,
Где источника теплого струи, скользя,
Омывали ее белизну.
Опершись на прислужниц, она поднялась —
О бессильная нежность сама!
И тогда-то впервые пролился над ней
Государевых милостей дождь.
Эти тучи волос, эти краски ланит
И дрожащий убор золотой...
За фужуновым пологом в жаркой тиши
Провели ту весеннюю ночь.
Но, увы, быстротечна весенняя ночь, —
В ясный полдень проснулись они.
С той поры государь для вершения дел
Перестал по утрам выходить.
То с любимым вдвоем, то при нем на пирах,
От забот не уйдет ни на миг,
И в весенней прогулке всегда она с ним,
И ночами хранит его сон.
Их три тысячи — девушек редкой красы —
Было в дальних дворцах у него,
Только ласки, что им предназначены всем,
Ей дарил безраздельно одной.
В золотой она спальне украсит себя, —
С нею, нежной, пленительней ночь.
А в нефритовой башне утихнут пиры, —
С нею, пьяной, милее весна.
Многочисленным сестрам и братьям ее
Во владение земли он дал,
И завидного счастья немеркнущий свет
Озарил их родительский дом.
И под всем нашим небом в стремленье одном
Не узнать матерей и отцов:
Их не радует больше родившийся сын,
Эту радость приносит им дочь.
Высоко вознесенный Лишаньский дворец
Упирался в небесную синь.
Неземные мелодии, с ветром умчась,
Достигали пределов страны.
Песни тихий напев, танца плавный полет,
Нить струны и свирели бамбук...
Целый день государь неотрывно глядел,
На нее наглядеться не мог...
Загремел барабана юйянского [172] гром
И принес колыханье земли.
Смолк изорван «Из радуги сотканный шелк,
Из сверкающих перьев убор» [173].
Девять врат во дворцы государя вели,
Дым и пыль их закрыли от глаз.
Это тысячи всадников и колесниц
Держат путь в юго-западный край.
Шевелятся драконы расшитых знамен [174], —
И идут. И на месте стоят.
От столицы на запад они отошли
За сто ли. И недвижны опять.
Непреклонны войска. Но чего они ждут,
Что заставит в поход их пойти?
Брови-бабочки, символ ее красоты,
Наконец перед ними мертвы!
Наземь брошен цветной драгоценный убор.
Где же та, что вернет ему жизнь —
Перьев блеск изумрудный, и золото птиц,
И прозрачного гребня нефрит.
Рукавом заслонился тогда государь, —
Был бессилен от смерти спасти.
Обернулся, и хлынули слезы и кровь
Из его исстрадавшихся глаз.
Разнося над селеньями желтую пыль,
Вечный ветер свистит и шумит.
Там мосты и тропинки, кружа в облаках,
Ввысь ведут до вершины Цзяньгэ.
Под горою Эмэй там в долине пустой
Проходящих не видно людей.
Боевые знамена утратили блеск,
И тусклее там солнечный свет.
Край тот Шу — с бирюзовыми водами рек
И вершинами синими гор.
Мудрый наш властелин там в изгнанье ни днем
И ни ночью покоя не знал.
Был построен дворец. В нем он видел луны
Сердце болью тревожащий луч.
Сквозь ночные дожди он слыхал бубенцов
Все внутри обрывающий звук.
С небесами земля совершила свой круг.
Возвращался Дракон-государь [175].
Подъезжая к Мавэю [176], поник головой
И невольно коня придержал.
Здесь, в Мавэе, под памятным этим холмом,
На сырой этой грязной земле
Как узнает он место, где яшмовый лик
Так напрасно похитила смерть?
Друг на друга властитель и свита глядят,
Их одежда промокла от слез,
И к столице, продолжив свой прерванный путь,
Тихо едут, доверясь коням.
Воротились в Чанъань. Вид озер и садов
Все такой же, как в прошлые дни,
И озерный фужун [177], как всегда, на Тайи [178],
Те же ивы в Вэйянском дворце.
Как лицо ее нежное белый фужун,
Листья ивы как брови ее.
Все как прежде при ней. Так достанет ли сил,
Видя это, рыданья сдержать?
Снова веснами персик и слива цветы
Раскрывали под ветром ночным.
Вновь осенний утун с опадавшей листвой
Расставался под долгим дождем.
Государевы южный и западный двор
Зарастали осенней травой.
Заносило листвою ступени дворцов,
И багрянца никто не сметал.
У певиц, что прославили Грушевый сад [179],
В волосах белый снег седины.
Для прислужниц, хранивших Цветочный чертог [180],
Юных лет миновала весна.
К ночи в сумрачных залах огни светлячков
На него навевали печаль,
И уже сиротливый фонарь угасал.
Сон же все не смежал ему век.
Не спеша, не спеша отбивают часы —
Начинается длинная ночь.
Еле светится-светится в небе Река [181],
Наступает желанный рассвет.
Стынут ночью фигуры двойных черепиц.
Как приникший к ним иней тяжел!
Неуютен расшитый широкий покров.
Кто с властителем делит его?
Путь далек от усопших до мира живых.
Сколько лет, как в разлуке они,
И ни разу подруги погибшей душа
Не вошла в его тягостный сон.
Из Линьцюна даос, знаменитый мудрец,
Пребывавший в столице в тот век,
Чист был сердцем, и высшим искусством владел
Души мертвых в наш мир призывать.
Возбудил сострадание в нем государь
Неизбывной тоскою по ней,
И, приказ получив, приготовился он
Волшебством государю помочь.
Как хозяин пустот; пронизав облака,
Быстрой молнией он улетел.
Был и в высях небес и в глубинах земли,
И повсюду усердно искал.
В вышине он в лазурные дали проник,
Вглубь спустился до Желтых ключей [182],
Но в просторах, что все распахнулись пред ним,
Так нигде и не видел ее.
Лишь узнал, что на море, в безбрежной дали,
Есть гора, где бессмертных приют.
Та гора не стоит, а висит в пустоте,
Над горою туман голубой.
Красоты небывалой сияют дворцы,
Облака расцветают вокруг,
А в чертогах прелестные девы живут, —
Молодых небожительниц сонм.
Среди этих бессмертных есть дева одна,
Та, чье имя земное Тай-чжэнь [183],
Та, что снега белее и краше цветка,
Та, которую ищет даос.
Видя западный вход золотого дворца,
Он тихонько по яшме стучит
И, как в старых легендах, «велит Сяо-юй [184]
Доложить о себе Шуан-чэн [185]».
Услыхав эту весть, что из ханьской земли
Сыном неба к ней прислан гонец,
Скрыта пологом ярким, тотчас ото сна
Пробудилась в тревоге душа.
Отодвинув подушку и платье схватив,
Чуть помедлила... бросилась вдруг,
И завесы из жемчуга и серебра
Раскрывались послушно пред ней.
Уложить не успела волос облака
В краткий миг, что восстала от сна.
Сбился наспех надетый роскошный убор.
В зал сошла, где даос ее ждет.
Ветер дует в бессмертных одежд рукава,
Всю ее овевает легко,
Словно в танце «Из радуги сотканный шелк,
Из сверкающих перьев убор».
Одиноко-печален нефритовый лик.
Плачет горько потоками слез
Груши тонкая ветка в- весеннем цвету.
Что стряхнула накопленный дождь.
Вся в волненье, велит государю сказать.
Как она благодарна ему:
«Ведь за время разлуки ни голос, ни взгляд
Не пронзали туманную даль.
В Осиянном чертоге, где жил государь.
Прервалась так внезапно любовь.
На священном Пэнлае в волшебном дворце
Долго тянутся длинные дни.
А когда я смотрю на покинутый мной
Там, внизу, человеческий мир,
Я не вижу столицы, Чанъани моей,
Только вижу я пыль и туман.
Пусть же вещи, служившие мне на земле,
Скажут сами о силе любви.
Драгоценную шпильку и ларчик резной
Государю на память дарю.
Но от шпильки кусочек себе отломлю
И от ларчика крышку возьму».
И от шпильки кусочек взяла золотой,
В платье спрятала крышку она:
«Крепче золота, тверже камней дорогих
Пусть останутся наши сердца,
И тогда мы на небе иль в мире людском,
Будет день, повстречаемся вновь».
И, прощаясь, просила еще передать
Государю такие слова
(Содержалась в них клятва былая одна,
Два лишь сердца и знало о ней):
«В день седьмой это было, в седьмую луну,
Мы в чертог Долголетья пришли.
Мы в глубокую полночь стояли вдвоем,
И никто не слыхал наших слов:
Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах
Птиц четой неразлучной летать.
Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле
Раздвоенною веткой расти!»
Много лет небесам, долговечна земля,
Но настанет последний их час.
Только эта печаль — бесконечная нить,
Никогда не прервется в веках [186].
![Духи гор [Духи севера]](/uploads/posts/books/no-cover.jpg)
