Николай Переслегин

249

На Тверской, на Басманной, на Мясницкой — козлы и белые смоленские мужики в онучах и лаптях; пахнет горячим асфальтом, стелется дым...

По окраинам, не разъезжающимся на дачу, —        мелодичные распевы ярославских и володимирских продавцов «арбузов» и «вишеньи» и невнятное бормотание «князей». В подворотнях, по дворам — шарманки и дребезжащие дисканты; мной раз шмелиный гуд слепых...

Утром, на припеке у Пушкина как ящерицы на солнце — греются какие-то неопределимого происхождения старушки и старички, пахнущие прелой соломой из под антоновских яблок; жуют свои бескровные губы и задумчиво выводят на песке большими парусиновыми зонтиками никому непонятные иероглифы изжитых своих жизней...

Вечером-же в приарбатских переулках раскрывается над хилой зеленью городских палисадников незанавешенное окно влюбленной консерваторки; льется в летнюю ночь бравурная россыпь рапсодии Листа, и замирает ничего не разрешающий, недоуменный вопрос Шопеновского ноктюрна.

Стоишь бывало, приехавши по маминым поручениям из Лунева и слушаешь, слушаешь, и так не хочется идти одному ночевать в пустую, затянутую кисеей и пахнущую нафталином квартиру, и так ждешь чего-то и так уносишься куда-то крылатым, восторженным сердцем...

250

А навстречу твоему гимназическому сердцу из за Доргомилова один за другим несутся такие же тревожно заунывные взрывы налетающих на Москву поездов.. Словно на что-то свое скорбно жалуются сирые в ночи просторы, просясь пригреться у мерцающего вдали костра, у всеобъемлющего сердца освещенного города!..

Все это вспоминалось, отогревалось и оживало в душе, пока старенький извозчик хитроумно, из переулка в переулок, вез меня с Курского вокзала к Вам на Тверскую.

У стеклянной двери магазина меня фамилиарно встретил Ваш Михайла, все еще не добившийся у Константина Васильевича права сменить свою синюю поддевку на «европейское платье» и очень от этого страдающий в глубине своей смердяковской души.

На верхней лестнице, еще не устланной по случаю «летнего сезона» ковром, на пороге передней стоял, очевидно уже давно ожидая меня, сам Константин Васильевич. Вбегая к нему, я странным образом видел себя сбегающим мне навстречу после объяснения с Алешей. Когда мы обнялись, я услышал как у Михайла хлопнула дверь и увидел себя быстро идущим вниз по Тверской...

Взяв под руку, Константин Васильевич повел меня прямо в столовую. За время, что я его не видал, он по моему определенно помолодел и похорошел. Очевидно дела его идут прекрасно, а только-что купленное именьице достав-

251

ляет громадную радость. Он весь светится счастьем, добротой и благожелательством.

Как всегда чистенький, аккуратный и старомодный, в традиционно-сером костюме, точно только что вышедшем из под портновского утюга, и больших круглых манжетах, он маленькой своею ручкой крайне тщательно наливал мне чай с «деревенскими сливками» и, передавая через широкий стол не до краев наполненный стакан (чтобы не пролить), очень ласково взглядывал на меня Твоими карими глазами из под таких же как у Тебя, тщательно начертанных в форме  accent circonflexe темных бровей.

В продолжение нашего длительного чая к нему несколько раз приходили служащие из мастерских и магазина с самыми разнообразными вопросами. Он разъяснял все крайне обстоятельно, назидательно, по отечески, очень гордясь, что почти все мастера свои выученики из мальчиков, и явно обличая во всей своей хозяйской повадке старинную доброкачественность своего духовного происхождения.

Говорить с ним, кроме как о «Корчагине», сейчас ни о чем нельзя. И он и Лидия Сергеевна только и живут ощущением, что осуществилась мечта всей их жизни — куплено имение: есть где умереть и что оставить детям.

Когда я сказал, что никак не могу сразу же поехать в деревню, что мне прежде всего необходимо связаться с университетом, Румянцевским музеем, переговорить кое с кем, а мо-

252

жет быть, если в Москве не все устроится, то и проехать в Петербург, он опечалился как ребенок. Пришлось уступить и сговориться, что в субботу я вместе с ним, хотя бы только на одно воскресенье, поеду в деревню.

Приехал я в среду. Завтра уже пятница. За один день мне конечно ничего не успеть, но иначе нельзя было сделать. Константин Васильевич страшно-бы на меня обиделся.

Ну до свиданья, родная. Надеюсь у Вас все благополучно. Сейчас уже 12 часов ночи. Отец, конечно, давно спит, Ты же сидишь в моем кабинете и если не пишешь мне, то верно читаешь или шьешь что ни будь и думаешь обо мне. Мне кажется, родная, что самым существенным результатом моей поездки будет убеждение, что наша любовь очень изменила меня. Уже сейчас, при мысли о Тебе, я чувствую какую-то не свою в себе тишину. Христос с Тобою, мое счастье. Целую Тебя.

Твой Николай.

Корчагино, 22-го августа 1913 г.

Приехал я, Наталенька, к Твоим родителям на один день, но вот живу уже третий. Мою задержку Константин Васильевич поставил на очень серьезную ногу: невозможно гонять лошадей на станцию и в понедельник и в среду. Если нельзя мне остаться до среды, надо ему ехать в

253

понедельник. А увезти его из Корчагина на два дня раньше было бы ужасною жестокостью. Ты не можешь себе представить, до чего он здесь счастлив и трогательно мил.

Выехали мы с ним в субботу рано, около четырех. В черном драповом пальто, большой плюшевой шляпе и при своей палке, с ручкою из слоновой кости, купленной им по случаю еще до женитьбы, о чем он не преминул рассказать мне вероятно уже раз в двадцатый, он выглядел очень празднично и торжественно. Сев на скверного извозчика (лишний четвертак лучше на деревню истратить), мы прибыли на вокзал за добрые полчаса и сели в совершенно пустой поезд. Одноколейная Савеловская дорога, по которой я ехал впервые, учреждение очень подходящее ко всему вашему обиходу. Не железная дорога, а какая-то почтовая карета. Пассажиры все друг другу знакомы. Константин Васильевич со всеми кланялся и многим представляет меня: «мой зять — помещик Калужской губернии». При этом слово помещик звучит у него вроде как граф или князь. Везем мы с собою невероятное количество коробов, пакетов — чуть ли не всего Филиппова и Белова, что Константину Васильевичу очевидно доставляет большое удовольствие. Показывая палкой на провисающие и против нас и над нами сетки, он как то ласково, конфузливо и мечтательно объясняет: «ведь вот, кажется много, а съедим в один день; с самой весны, как купили Корчагино, у нас дом по-

254

лон народу. И так, знаете-ли, все себя хорошо чувствуют и так всем нравится»... Очень он страдает, что Ты осталась в Касатыни, и страшно ждет Твоего приезда.

Выйдя из поезда, мы сели в низкую, удобную, но довольно потрепанную пролетку, запряженную парой совершенно разбитых лошадей, и медленно поехали по довольно унылому шоссе. На козлах в новом халате и такой же новой шапке криво сидел хмурый, болезненный мужик, ни на минуту не перестававший ворча и поругиваясь нахлестывать своих «резвых» коней. Всего этого Константин Васильевич совершенно не замечал. Он восторгался теплым вечером, мечтал, как в воскресенье с утра будет стричь акацию, и находил, что лошади самые замечательные: «хотя и любят кнут, зато удивительно спокойные и знают дорогу». На мое-же соображение, что если он не заставит Кузьму ездить внимательнее, то пролетке долго не прослужить, он совершенно для меня неожиданно и окончательно вразрез со всей своей нелюбовью ко всему, что делается «с полрук», преблагодушно заявил, что нельзя же с человека требовать внимательной езды, когда «он больше тридцати лет на лошадиный хвост смотрит». Точка зрения поистине замечательная. Если бы приобретение земли действовало на всех людей так, как подействовало на Твоего отца, всякое христианское государство должно бы каждого гражданина принудительно награждать землей.