Николай Переслегин

Я как сейчас помню странно-спокойный, обреченный тон этих слов, мучительно-больно всколыхнувших все мои мысли и чувства и на-

243

полнивших душу тысячью страшных и невыносимых сомнений.

Девятилетний ребенок гораздо более сложное и, главное, зрелое существо, чем думает большинство беспамятных взрослых. Я прекрасно помню, как после внезапного маминого признания у меня сразу-же вспыхнул вопрос: «а как же я?» Но этот вопрос я тут же стыдливо поборол в себе и сам почти удивился, когда после долгих минут трудного молчания неожиданно смело спросил: — «а как же папа?».

Мне думается, Наташа, что в этом странном моем разговоре с мамой, о котором мы с ней один только раз вспоминали уже не задолго до её смерти, все вопрошания мои доходили до её слуха как её же собственные, вслух произносимые сомнения. Уж очень растеряны, искренни и непосредственны были её не материнские мне ответы, произносимые ею в какой-то странной рассеянности, точно в разговоре с самою собой.

«А как-же папа? Как же папа?» С этими моими словами на устах мама высвободила свою руку из моей, медленно встала, подошла к окну и энергично вздернула желтую шторку. Сложив за спиной руки и слегка приподняв голову, она невидящими, широко раскрытыми глазами долго смотрела в темноту. Потом снова опустилась рядом со мной на диван, низко нагнулась ко мне и, ласково отбросив назад мои такие-же непокорные как и у неё самой волосы, стала легкими

244

поцелуями быстро покрывать мой лоб и глаза, приговаривая странным, беззвучным, каким-то вдыхающим шёпотом все одни и те-же слова: «как с папой... — не знаю, мой милый, совсем, совсем не знаю... не знаю...». Я крепко обнимаю мамину шею и, спрятав лицо в её плече, зажмурив для храбрости глаза, собрав все свои силы с последним напряжением спрашиваю о самом для меня важном: «а как-же я? — Неужели Ты любишь его больше меня?» — «Если-бы любила больше, сегодня-бы не вернулась к Тебе»... Мама нежно смеется и, пытаясь развести мои руки, хочет взглянуть мне в глаза. Но мои руки сцеплены крепко, лицо горит от стыда и волнения, и я чувствую — пока не кончу допроса — умру, но не покажу ей своего лица.

«А Ты больше не поедешь? Ты навсегда вернулась к нам с папой?» — «Не знаю, Коленька» — «А ведь он такой неприятный, гадкий! Почему Ты его любишь?».

На этот вопрос я так и не получил ответа, Наташа. Растерянно улыбнувшись мне заплаканными глазами, мама обещала ответить, когда выросту.      

Но вот я вырос, Наташа, скоро начну стареть, а маминого ответа так и не знаю и не узнаю уже никогда. Уверен, что она до последней минуты страстно искала его, и не нашла. Есть люди, которым выпадает на долю всю жизнь изживать какие-то им самим, чуждые судьбы. Мама при-

245

надлежала к ним. Оттого, быть может, она й угасла так рано и так одиноко в Лугано.

Очень хотел бы я, как ни будь поговорить об этом с отцом. Уже сколько раз пытался я спросить его о маме и Алексее Григорьевиче, но все боюсь подступиться. Что он маму исступлённо любил, в этом у меня нет ни малейшего сомнения. Скорее руку на медленном огне сжег-бы, чем посмотрел на какую ни будь другую женщину. И сейчас, если он что либо любит кроме Касатыни, охоты и Моцарта, так только память о ней. Оттого и изъял из своего обихода все, что могло бы ее напомнить. Раз навсегда «повернул выключатель», как он говорит. Я не знаю, Наташа, заметила-ли Ты, что этот свой выключатель он почему-то всегда поворачивает правой рукой у левого виска, странно наклоняя при этом набок свою упрямую, угловатую голову.

Пока подагра и бронхит у него не пройдут, Ты верно будешь подолгу сидеть у него в кабинете. Может быть, Тебе откроет он свое сердце... Иной раз мне думается, что за последнее время он молчит уже больше из за настойчивости и по инерции, сам тяготясь своим одиночеством. В конце концов он хотя странный и противоречивый, но где-то все-таки и очень элементарный человек. Хранить-же на душе тайну для элементарного, действенного человека, не искушенного в тонкостях разлагающего самосозерцания, должно быть делом очень нелегким.

246

Ну, Наташа, надо кончать. Что-то все засуетилось кругом! Вероятно пути исправлены, и мы скоро, едем. Простояли мы целых четыре часа. Кроме меня все всё время ворчали и нервничали; сейчас делают вид, что им очень важно, что мы наконец двигаемся. А все ведь пустая выдумка. Хотелось бы знать, у кого из моих спутников так существенна жизнь, чтобы каких ни будь четыре часа могли-бы действительно сыграть какую ни будь заметную роль.

Что касается меня, я очень благодарен судьбе за порчу железнодорожных путей. Часы, проведенные за этим письмом Тебе, навсегда останутся большими часами моей жизни.

Входя в вокзал, я никак не думал, что покидать его мне придется с болью и благодарностью в душе. Не в первый раз проезжал я вполне уже взрослым человеком губернский город Калугу, но раньше он мне мало как-то говорил. Очевидно, не во всякий час жизни становится ясен душе таинственный смысл каждого изжитого часа.

Ну родная, второй звонок. Надо идти в купэ, а ужасно не хочется. Со мною едет страшно болтливый высоколиберальный генерал, начинающий каждую фразу со слов: «а ведь вот в Европе». Обнимаю Тебя и целую. Спешу страшно.

Твой Николай.

247

Москва, 19-го августа 1913 г.

Пишу Тебе, милая, как обещал — звено в звено, чтобы все Твоему сердцу видно и слышно было.

Расстройство путей дало обильную пищу гражданскому негодованию и либеральной мечтательности ехавшего со мной генерала. Но, как известно, нет худа без добра: разозлив меня и крепко надоев, он в конце концов нагнал на меня сон. Встав почти с рассветом, я устроился у проводника. Он поставил самовар и заварил кофе; достав сборник «Сирина» я стал читать Белаго. Но читал недолго, бросил. Во многом Твое первое впечатление верно. «Петербург» — вещь сильная, быть может гениальная. Но читать его у светлого утреннего окна в ощущении жизни и правды бегущих мимо тебя пахот, деревень, лесов и церквей — нельзя. Все это Белого просто на просто гасит. Его надо читать в Петербурге, ночью, где-нибудь на четвертом этаже, в полупустой комнате, в двойном свете оплывающей свечи и занимающегося за окном туманного Петербургского утра.

Впрочем, Ты ведь знаешь, я вообще не люблю читать в вагоне. Пока есть на что смотреть, мне трудно листать однообразные книжные страницы. А где же и когда бывает так, чтобы глазам не на что было смотреть?

Странное это, конечно, соображение для человека, едущего сдавать магистерский экзамен, но

248

ведь и вся моя философия — защита жизни против построений и живых глаз против точек зрения. Только на зрении, на созерцании возможно действительное вызревание души. Знаешь, мне кажется, что та глава, в которой я доказываю, что сущность подлинной философии не столько в постижении, сколько в порождении бытия, что философ не столько познающий, сколько предмет познания — написана достаточно убедительно.

Посмотрим, что скажет факультет. В русской академической философии господствуют другие веяния.

Впрочем эти рассуждения уже психологический «кросинг» эпическому повествованию, а потому возвращаюсь обратно.

К Москве мы нагнали опоздание так что прибыли почти своевременно, около десяти утра.

Подъезжал я, как это ни странно, с большим волнением. Как ни как, ведь, целых два года не был в Москве,

Есть в летней Москве какой-то совсем особенный звук, какая-то трудно уловимая складка. В ней видней мастеровой и торговый человек, параднее в цветной рубашке дворник. На Ильинке, Варварке и Китай-городе собственные пролетки все больше без верхов, а кучера налегке — в картузах и поддевках, а то» просто в длинных пиджаках. Всюду деловые люди, деловой стиль, все торопится. На Кузнецком почти совсем нет нарядной московской барыни, на Никитской обтрепанного студента...