Николай Переслегин

Со стороны страстное Маринино чувство танца не достаточно чувствуется, но искажение его формы этою чрезмерною страстью сразу же видится.

Вот когда Ты танцуешь, дело обстоит много сложнее: никогда не знаешь, что прекраснее — танцевать ли с Тобою, или смотреть, как Ты танцуешь с другими. Ты очаровательными белыми ножками танцуешь вальс, Марина зачарованной темной душой — свое страдание. Твой вальс: прекрасное искусство — балет, Маринин: больная мистика — надрыв.

224

Но я не могу больше писать, Наташа! Устал выписывать эти бессильные буквы. Хочу Тебя и бесконечной беседы с Тобою.

Твой Николай.

Москва, 19-го августа 1911 г.

Слава Богу, все обошлось как нельзя лучше. Нас отпустили уже 17-го к обеду, в тот же день вечером я выехал в Москву. Вчера с утра послал за билетом. Наплыв публики страшный, но я получил целых два, чтобы быть одному в купэ.

Хожу по Москве и все время чувствую, как они горят у меня на сердце. Еще несколько мелких дел, несколько поручений отца, ночь в Москве, а затем: легкий запах окна, мягкие рессоры, услужливый проводник... И вес мир этих привычных ощущений и еще навстречу Тебе! Господи, как я счастлив, Наташа!

Это письмо попадет в Твои руки вероятно, только на сутки раньше, чем Ты в мои объятья! Потому пишу несколько слов. Писать Тебе превратилось в абсолютную необходимость моей жизни. Не писав несколько дней, решительно не нахожу себе места.

Вчера вечером много бегал по Москве. С тех пор, как Ты уехала, она страшно переменилась: до края вся наполнилась Тобою.

Вашу квартиру, вероятно, сняли состоятель-

225

ные, безвкусные, степенные люди. Сужу по тому, что в столовой и кабинете работают маляры, а в девичьей под граммофон заливается канарейка. Ничего особенного в этом, конечно, нет, но для меня это почти непереносимо. Будь моя воля, никогда, никого не пустил бы больше в Вашу квартиру! Ужасно я ревнив ко всему, с чем связаны большие часы моей жизни.

Проходя по Столешникову, все время чувствовал, как мы с Тобою встретились в нем в те страшные, мертвые дни, что наступили после Твоего решения остаться с Алешей. Знаю, что ты помнишь эту встречу, но Ты не знаешь еще, моя жизнь, что она не была простою случайностью. Нет, не видев Тебя уже целую неделю и окончательно измученный смертельною тоской, я вышел на улицу с твердою волею встречи. Какие меня вели силы, я и сейчас не знаю, родная. Я и получаса не пробродил, как увидел Тебя с Лидией Сергеевной, бледную до прозрачности, словно окаменевшую в скорби и думе. Хотя шли Вы довольно быстро, Ты осталась у меня в памяти совершенно неподвижною. Словно Тебя мимо меня пронесли.

Какое счастье, Наташа, что эти злосчастные дни прошли. Как страшно подумать, что все висело на волоске! Не узнай я совершенно случайно, что Ты уехала в Звенигород, — мы, быть может, до сих пор мучились бы в безысходном тупике Алешиного страдания и Твоей жалости.

Да, я Тебе еще не сообщил, что, поехав

226

проводить Марину только на станцию, он укатил с нею в Москву, откуда и прислал на следующий день рапорт о болезни. Думаю, что решил он так устроиться, чтобы избежать нашей вторичной встречи. Что в действительности он не был болен, это я знаю от Марины, которая оставила мне записку, что во всех её делах ей помогал Алеша, так что любезностью Павла Васильевича ей воспользоваться не пришлось. Прошение в университет она на всякий случай подала, но квартиры не сняла, потому что Москва ее «разочаровала».

Все случилось, таким образом, совершенно так, как я ждал. Наша встреча с Алешей пока ни к чему не привела и ничего не изменила. Очень мне это больно, Наташа, очевидно, в душе все же было больше надежды, чем в сознании. Но что же делать — будем снова ждать. Не может же такая душа, как Алешина, не вернуться к своей собственной истине.

Какое счастье знать, что я пишу Тебе сегодня в последний раз, что сегодня нашим письмам, Слава Богу, конец, что через пять дней начнется настоящая жизнь.

С Кавказа я получил от Тебя всего только три письма. На многое очень важное Ты совсем не ответила. У меня на сердце такое чувство, будто я своими письмами затуманил Твое живое ощущение меня и Ты как то затонула в себе.

Если я ошибаюсь — наше счастье, Наташа. Но если и не ошибаюсь — мне не страшно, любовь

227

моя. я знаю, как только Ты обнимешь меня, Твои руки сразу же поймут в моей душе все то что в моих письмах, быть может, смущало Твою тихую душу.

Твоим страстным, все понимающим рукам поверят Твои доверчивые, детские глаза, и всякое недоумение, я в это свято верю, сразу же рассеется в Твоей душе, как запутанный предутренний сон.

Только бы быстрее вращалась земля вокруг своей оси, только бы быстрей и быстрее неслись последние дни. Сердце мучительно бредит пылающим горизонтом твоей текинской тахты и стоящим в нем облаком светлого Твоего платья. О как жду я Твоих ликующих, лучащихся глаз среди низких кавказских звезд и душных объятий Твоих волнующихся рук.

Твой Николай.

228

Часть 3

Калуга, 17 августа 1913 г.

Могу себе представить, радость моя, до чего Ты удивишься, когда завтра к обеду получишь это письмо. Но больше Тебя удивится, конечно, отец и уж наверное скажет «не понимаю я современных мужей, — рюмки водки не успел выпить а уж сел изливаться». Ох, уж и будет он теперь Тебя изводить, Наташа. Очень он странный поклонник женской красоты: почему-то глубоко уверен, что все женщины в сердцах хорошеют. Чудак он, каких и в России немного. Хотя и совсем он другой человек, чем я, я его очень люблю и бесконечно благодарен Тебе, что Ты решила остаться дома пока он еще не совсем поправился и так много у него хлопот по хозяйству. Бог даст, я через месяц вернусь; если же дело затянется, то Ты приедешь в Москву. Дольше мне без Тебя не прожить.

Пока я живу в одиночестве всего три часа, но уже испытываю величайшее затруднение: не мо-

229

гу никак решить — хорошее или плохое предзнаменование, что где-то испортились пути, и наш поезд обречен стоять в Калуге, по крайней мере, часа два, три, а может быть и много больше. Как всегда, я и это неприятнейшее для всех пассажиров обстоятельство склонен истолковывать б самом приятнейшем для меня смысле.

Я очень твердо конечно знаю, что все пути, удаляющие меня от Тебя — пути, ведущие к гибели и крушению. Что мы с судьбой, в этом отношении, только повторяем Твои мысли ясно и ни в какой мере и степени не удивительно, ибо в Тебе — вся моя судьба вне меры и степени.

Все это как будто бы и так, и все-же я чувствую, что мое истолкование железнодорожной катастрофы как то слишком примитивно и тяжеловесно. Твой подход к случайностям и всяким иным событиям всегда сложнее и неожиданней.

Если-бы Ты знала, как прекрасно Ты рассказываешь сказки, Наташа. Единственно, ради чего я, кажется, хотел бы иметь сына — это ради того, чтобы послушать как бы Ты стала рассказывать ему про «Сестрицу Аленушку и братца Иванушку». Целую Тебя мою радость, мою сказку, с такою любовью рассказанную мне старым волшебным рассказчиком — Богом.

Скажи, Наташа, понимаешь ли Ты, что значит, что с тех пор, как отец встретил нас с Тобою здесь, в Калуге и мы поехали с ним в «Косатынь», прошло почти целых два года.

230

Каждый день, перелистывая у себя на столе календарь, я, конечно, все время отчетливо знал, какой истекает год, месяц день. Но знание знанию рознь. Пока человек своему знанию не удивляется, он ничего не знает. Сегодня я страшно удивился, как быстро пролетело время. И стало мне от этого и очень хорошо и все-же несколько грустно. Ибо, что значит, что счастливые часов не наблюдают, как не то, что, жадно читая книгу нашей жизни, смерть особенно быстро перелистывает самые прекрасные страницы её. Прости, милая, что сразу же пишу Тебе такие скорбные вещи. Но гак уж самим Богом устроено, что красота скорбно поставлена в жизни — я же сейчас весь в мыслях о красоте нами прожитых лет.