Записки счастливого, или Ряженка с рогаликами

Олег Виноградов

Записки счастливого, или Ряженка с рогаликами

Я не умею писать. Вот если рассказать что-то — пожалуйста. У меня и в школе так: могу ничего не учить, потом выйти к доске, наплести всякой ерунды, близкой к теме, пожать в конце плечами, сказать с милой улыбкой: «Импровизация» — и сесть на место, не слишком заботясь об оценке. А что? Иногда и пятерки ставили. С сочинениями хуже было. Конечно, я тоже мог наплести в них разного. Но Петр Александрович, наш учитель по русскому, всегда, возвращая мне тетрадку, говорил, слегка ухмыляясь в усы: «Женечка, это, конечно, весьма интересная работа… Но стиль… Все-таки основное требование — писать литературным языком. А у тебя в каждом предложении „ну“, „в общем“, а то и „блин“. И где логика? Перескакиваешь с одного на другое, выводов не делаешь… И ошибки эти ужасные… Вроде, и немного, но такие глупые. Как будто специально допущенные. Так что ничего не могу поделать… 3/3». Да ну и ладно. Я не обижался. Чего, блин, с человека возьмешь, если его в институте правильно писать учили? А мне так больше нравится. В общем, буду писать как умею.

С чего бы начать? Может, с того, как меня разбирали на педсовете? Или с того, как Димка сломал мне руку? Да не, лучше начну издалека.

Мне жилось хорошо. Меня любили. Я это знал. И ребята любили, и учителя. А че б меня не любить? Я не верзила туполобый, вроде Сундука, Мишки Сундукова, любившего напакостить втихаря, а то и в открытую, а потом, глядя наглыми глазешками, говорить, нет, не «Че я сделал?» — это устарело — а «Докажите!»

Дескать: не пойман — не вор. Свидетелей-то — нет. А если и есть — то фиг расколются. Он, Сундук, хоть и тупой, но юридически подкованный: знает, что с детки спрос маленький. На зону не пошлют, а все слова эти воспитательные… В гробу он их видел.

И не троечник я тихий, серый и незаметный, вроде Ромки Дунаева, который — что есть, что нету…

Пусть я самый маленький из пацанов в классе, но меня никто не трогал. А чего меня трогать? У меня отношения со всеми хорошие были: и с Ромкой Дунаевым, и с тем же Сундуком, и с Серегой Зиновьевым, моим соседом по парте, прогульщиком и пофигистом, постоянно кашлявшим от курения. Но больше всего я балдел от Алешки Козлика, высоченного и аккуратного, в клевом прикиде, когда надо — изысканно вежливого, когда надо насмешливо-пренебрежительного, а иногда и — цинично-грубого. Девчонки тоже от него балдели, но он послал их всех, и бегал за каланчеватой Машкой из девятого класса, дочкой Елены Вячеславовны, нашей учительницы по физре. Машка сначала считала его мелюзгой, но потом, после того, как он пригласил ее на дискотеке и что-то там пошептал на ушко, сдалась и торчала часто на переменах в нашем классе. С ним, с Алешкой, было и во дворе интересно. Он уже не играл в разные малышовые игры, типа банки или вышибал, а сидел чаще с компанией где-нибудь в детском садике, в беседке. Я тоже к ним подсаживался иногда, и наслушался от них всякого, и научился многому. В общем, как выражаются педагоги, «подвергся дурному влиянию улицы». Да не, вы не думайте… курил я где-то всего неделю, потом надоело, и на пиво деньги не трачу: лучше лишний часок в Интернет-клубе посидеть.

Да и учителя ко мне классно относились. Тот же Петр Александрович всегда расплывался в улыбке, когда я несколько раз на дню попадался ему на лестнице, всякий раз говоря: «Здравствуйте, Петр Александрович!» И Елена Вячеславовна всегда умиленно смотрела, как я ловко (с моим ростом-то!) перепрыгивал через коня, улетал чуть ли не дальше всех, прыгая в длину, или шутя перемахивал через перекладину, которую ее будущий тесть (или зять, я не разбираюсь) Алешка Козлик позорно сшибал.

Был, правда, один человек, Димка Тимохин, который меня не переваривал. Впрочем, взаимно. Был он чересчур серьезен, иногда неуклюж, часто смотрел исподлобья и говорил так, будто недоволен чем-то. Однажды, когда я хотел приколоться над молоденькой математичкой, спросив, можно ли ей дать взятку, чтобы она поставила мне пять за четверть, он буркнул, будто себе под нос: «Вы его не слушайте, он дурак иногда…» Или в другой раз, когда мы шли с классом куда-то по улице и я приставал к прохожим, изображая глухонемого, хотевшего узнать время, Димка бросил в пространство: «Делать нечего, кривляется, как гамадрил». А однажды на физкультуре, когда я начал задирать его, он так схватил меня за руку… Ч-черт, у меня же кальция мало! В общем, ходил я потом две недели в гипсе. Димка, правда, сказал: «Извини» (все так же глядя исподлобья), — но мне что ли легче от этого? Впрочем, сломанная рука мне не повредила: как раз был конец четверти, и я благополучно просидел все контрольные, глядя, как другие грызут ручки от усердия. Хотя Димка не грыз.

Он все делал спокойно. Кстати, Димку я не выдал: сказал, что стукнулся рукой о стенку. Что я, совсем без понятия что ли?..

Ну вот, вступление я закончил, приступаю к основной части. Все-таки уроки Петра Александровича не прошли даром. С него-то, с Петра Александровича, все и началось. Вернее, не совсем с него, а с Сундука. Он только что поцапался с Алешкой Козликом и решил ему отомстить. Но устраивать драку — это еще кто кого…

К тому же, несовременно это. И Сундук поступил по-другому: написал на стуле, прямо на сидении: «Козлик козел». Ладно бы — на деревянном стуле: с такого отмыл — и все. А то ведь как раз заново обставленный кабинет попался, с чистенькими стульями, обитыми материей. И Петр Александрович, естественно, заметил этот вандализм сразу.

— Я не спрашиваю «кто?» — сказал он. — Во-первых, бесполезно, а во-вторых, я и так знаю. Сундуков, твой почерк мне хорошо известен, ты и в тетради часто пишешь печатными буквами.

— Докажите! — привычно выкрикнул Сундуков.

— Пожалуйста. — Петр Александрович достал из сумки стопку тетрадей, быстро нашел нужную, мятую и не обернутую, показал всем обложку. — Ну-ка, пойдем.

— Мы пришли, а тут это уже было написано, — не унимался Сундуков. — Не имеете права обвинять меня без прямых улик!

— Иногда достаточно и косвенных, — сказал Петр Александрович. — К твоему сведению, предыдущий урок у меня был в этом кабинете, и все стулья перед переменой были чистыми.

После этого Сундук был весьма бесцеремонно взят за шиворот и выведен из класса.

К завучу, видимо.

А наутро на стене школы красовалась надпись, сделанная то ли сажей, то ли черной краской: «Петя козел». Почерк был незнакомый, не сундуковский, так что даже косвенных улик теперь не было. А если и были — то весьма слабые.

Как ни странно, надпись будто не замечали. И даже Петр Александрович вел урок как обычно. А мне почему-то за него было обидно: ведь работает мужик за крошечную зарплату, старается, а про него еще всякие гадости пишут. А может, я просто вспомнил, как он отвечал мне, когда я здоровался с ним: «Здравствуй, Женечка!» — громко и приветливо. Со мной никто больше так не здоровался.

И, наверно, не случайно натыкался я на него по нескольку раз на лестнице.

После урока я подъехал к нему:

— Петр Александрыч, а надпись закрасят?

— Какую надпись? — не понял он. — А, эту, новую… Летом, может, и закрасят, когда ремонт будет.

— И до лета так и будет? Может, вы сами закрасите? — не успокоился я.

— Зачем мне это надо? — рассмеялся Петр Александрович. — Ведь, читая эту надпись, будут плохо думать не обо мне, а о том, кто ее сделал.

Это умозаключение не показалось мне убедительным. И я решил все исправить по-своему.

Сначала я подскочил к Козлику:

— Сундук совсем охамел, видел?

— И че?

— Давай на месте его надписи свою сделаем, с рисунками даже, про Сундука… Краски я найду.

— Ты Петю пожалел что ли?

— И что с того?

— Да ничего… Младенец ты, Женечка…

Потом я и к Сереге Зиновьеву подходил, и к другим пацанам… Одни либо смеялись, либо обзывали меня дураком, другие, узнав, что дело будет ночью, ссылались на родителей… Только Ромка Дунаев согласился, да и то потому, наверно, что не смог придумать, как отвертеться. Мы условились встретиться в одиннадцать часов у правого крыльца школы.