...И никто по мне не заплачет

Они подхватили под руки пьяного Лео, пустились наутек и только в придворном саду перевели дыхание. Теперь уж и Ганс был навеселе. Он дал господину Шелереру две бутылки вина из сумки и поинтересовался:

Идиоту еще давать или нет?

За Шалерера нахально ответил Лео:

Гони, гони! — и бутылка очутилась у него в руках.

Ты все хорошенько запер? — спросил младший монтер. Ганс ответил утвердительно.

Все трое выпили. Лео крякнул вдобавок.

К десяти часам они были пьяны вдребезги и, что-то бормоча себе под нос, разошлись. Лео брел, как тряпичник Уикер, свесив руки, которые едва не волочились по земле. Он шатался из стороны в сторону, прохожие останавливались, одни смеясь, другие сердито:

Сопляк несчастный!

Вот она, нынешняя молодежь!

Хорошие фруктики у нас подрастают.

Но находились и такие, что говорили:

Да оставьте вы его в покое.

Около полуночи Лео добрался до дому и упал у дверей. У него шла кровь из носу. С помощью проволочного крючка — своего ключа у него еще не было — ему удалось наконец открыть парадную дверь. То же самое он проделал и наверху. Бабушка уже спала. Лео вырвало в клозете, на коленях. И заодно он изверг из себя веселье, силу и мужество. Лео заплакал. Так он и уснул.

Старуха, нашедшая его поутру, принесла деревянный половник для расправы. Когда мальчик очнулся и, все еще стоя на коленях, пробормотал: «Я порченой колбасы наелся», она перестала его бить. Но десять дней с ним не разговаривала и не покупала искусственного меда, когда запас его кончился.

В этот день Лео пришел на работу с двухчасовым опозданием. Умладшего монтера Шалерера лицо было как заплесневелый линолеум. По краснорожему Гансу ничего нельзя было заметить. Своим непомерно большим ртом он презрительно произнес:

— Ну, ты не боец! Рохля и тряпка, вот кто ты!

Разбитую пивную бутылку старый смотритель обнаружил с самого утра, но младший монтер ограничился тем, что сказал со своей верхотуры:

— Выпала у меня из рук за обедом. Опять наказал

себя на десять пфеннигов.

Старик поверил, потому что никаких других следов преступления не было.

Через два дня Ганс явился с дырой вместо переднего зуба и свернутым на сторону подбородком; он с трудом цедил слова. Это продавец носков его так отделал. Ни один из коварных замыслов Ганса не удался. Эммы он тоже лишился. В тот же самый вечер она написала ему письмо: «...настоящим порываю наши отношения. Твоя Эмма». «Твоя» было перечеркнуто тремя чертами. Видно, Ганс тоже был рохля и тряпка.

Когда Леонарду Кни стукнуло шестнадцать лет, он впервые, если не считать рабочих штанов, надел длинные брюки. Он позволил себе даже роскошь — костюм с двубортным жилетом, конечно, на выплату, по своей старой системе. Только теперь он еженедельно платил четыре марки, получал-то он уже девять. Четыре шли бабушке.

Молодежь из дома № 46 понесла тяжелую утрату. Выехало все семейство Гиммельрейхов. Никому бы и в голову не пришло, что фрау Гиммельрейх однажды получит наследство. А между тем она унаследовала особнячок в Аллахе, незаложенный и даже с ванной. Сестра ее матери была настолько любезна, что завещала ей этот дом. Отъезд Гиммельрейхов долго бередил душу Лео. Правда, они всем сердечно пожимали руки, а на злополучный глаз Балтазара даже навернулись слезы, если Лео не ошибся. Но затем как просто они ушли! Мысли их были уже далеко, когда подъехал фургон для мебели. Они все забрали с собой, думал Лео, даже кроличий сарайчик и самодельный футбольный мяч, а кусок жизни, прожитой на Мондштрассе, бросили, и все. Даже не забыли. Просто оставили за ненадобностью.

Теперь начнется новая жизнь, — еще успел сказать обойщик, словно жизнь была старым платьем, которое можно сбросить, когда появится лучшее.

Да, никогда бы Лео не подумал, что Гиммельрейхи так легко съедут, даже глазом не моргнут. Хоть бы поплакали, прощаясь! Так нет же, они смеялись.

Типичные голодранцы, — заметил господин Рупп и на этот раз, возможно, был почти что прав.

На место Гиммельрейхов въехали новые жильцы — молодая чета с маленьким ребенком, который кричал дни и ночи. У него прорезывались зубки.

В один прекрасный день Биви, Рупп меньшой, Наци Кестл и Лео впервые отправились на танцы. В Выставочном парке открылся маленький темноватый павильон. Под названием «Маскотта». На Биви был темный двубортный костюм в почти белую полоску. Брючник Мюнх сшил его в меру своих способностей. В левой руке он держал лайковые перчатки на шерстяной подкладке, в правой — шляпу с крохотным щеглиным перышком, заткнутым за ленту. На голову он ее не надел, чтобы не испортить тщательно сделанной завивки. У Руппа было уже два «взрослых» костюма. Сегодня он надел тот, что поновее, в елочку. Ботинки на нем были желтые. Уцененная пара из универсального магазина Гутмана. Наци Кестл был похож на спортсмена. Серые фланелевые брюки, куртка с кожаными пуговицами и разрезом сзади. Из нагрудного кармана выглядывал платочек, на котором был изображен футболист. Он как раз бил по мячу. Наци был свежевыбрит.

Само великолепие был новый костюм Лео. Но Лео, привравший пятнадцать марок, когда его спросили о цене, прекрасно знал, чего он стоил. Руки Лео на ходу держал неподвижно, потому что материя отчаянно мялась. Во внутреннем кармане его двубортного пиджака лежали три визитные карточки. Фрейлейн Хегеле из любезности напечатала их на старой машинке. На карточках стояло: «Леонард Кни, электротехник. В настоящее время в Мюнхене».

Так и было написано: «в настоящее время». Но Лео еще ни разу в жизни не уезжал из Мюнхена. Да вовсе и не хотел уезжать с Мондштрассе.

«Маскотта» помещалась в деревянном строении. Круглом, вроде цирка. И внутри похожем на манеж. Двадцать лож и посередине круг — танцевальная площадка. Дальше стояли уже обыкновенные столики и складные садовые стулья. Рядом с «Маскоттой» находился буфет ля строительных рабочих. Он был открыт до двенадцати ночи. В перерывах между танцами древняя старуха продавала там бутерброды из домашнего хлеба с зельцем. Двадцать пфеннигов порция. Для голодных танцоров и их девушек. Так как у старухи была астма и, нарезая хлеб, она громко сопела, то ее прозвали Циркульная Пила.

Вход в «Маскотту» был свободный. Но за вешалку надо было платить тридцать пфеннигов. Поэтому все приходили без пальто и головных уборов. Только новички вроде Биви брали с собой шляпу. В «Маскотте» установился обычай давать кельнеру вперед тридцать пфеннигов на чай. Иначе он во время танцев уносил со стола напитки. Он ведь был человек семейный. Арендатор «Маскотты», со своей стороны, по субботам перекрывал воду в умывальниках. Не то дотанцевавшиеся до седьмого пота молодые люди не пили бы ничего, кроме воды. Из горсти. А своя рубашка ближе к телу. И без того десятки болельщиков стояли в проходах, беседуя скучливо и возвышенно. Стояли с восьми вечера до двух ночи в отглаженных костюмах, хотя и не танцевали. У них не было денег. А молоды они были.

На помосте, где шипели два прожектора, сидели оркестранты. Четыре человека, все с жидкими черными бороденками. Всем четверым было дано преимущественное право выбирать себе воскресных невест из танцующих девушек. Больше всего в этом преуспевал маленький трубач, он был красивее других, иногда, в особо хорошем настроении, он присаживался на корточки и дул на ножки танцующих вблизи от оркестра девиц. Вот что он себе позволял! Оба прожектора обслуживал какой-то иностранец в рубахе с короткими рукавами, хорват, кажется, а может, и нет, он промышлял еще и тем, что на близлежащем теннисном корте подавал мячи богатым людям, когда они били мимо, а также поднимал опрокинутые кегли на кегельбане. Во время английского вальса «Рамона» и танго «Болеро» он направлял ослепительно сияющие лампы на шар из сотен мелких зеркальных стеклышек, который крутился на постаменте посреди танцевальной площадки.

Этот сверкающий глобус в свою очередь отбрасывал свет на танцующих, и они выглядели так, словно на них льется дождь серебряных талеров. Больших новых пятимарковых монет, какие здешние кельнеры редко получали для размена.