Возвращение «Back»

Кошка линяла и, вот тебе раз, все пальцы теперь были в шерсти. Ему захотелось встать и сполоснуть руки. Но он даже боялся пошевелиться из-за этого чудовища. Но нет же, думал он, все-таки этот поцелуй неспроста; и он определенно что-то значит; наверняка это к чему-то; вроде за людьми не водятся такие игры; Дот — не в счет; там все было из-за его нерасторопности; Нэнси права, он копуша; да, но сейчас-то куда бежать сломя голову? Она же сама отвернулась; тогда зачем так уговаривала его остаться? И он вообще перестал что-либо понимать.

И что за ночь такая? Вечно ему везет как утопленнику. Сначала у старика удар — и это, когда у него вроде бы что-то начинает складываться. Но, видимо — и тут поразительная догадка осенила его, — такова жизнь: просто за одним кризисом обязательно следует другой кризис; ведь иначе, не случись у старика рецидива, не было бы никакого поцелуя (и пусть они тогда не знали, неважно); и потом, не окажись этих ужасных последствий, — и тут он, в сущности, как в воду глядел, — его бы не пригласили заночевать. Однако, несмотря ни на что — а точнее, на самого себя, — он стал питать надежды.

Но с другой стороны, — думал он, — допустим, она сама захочет — у них все равно ничего не получится; эта миссис Грант начнет всю ночь ходить туда-сюда по дому; и ни на минуту не оставит их одних; но в таком случае Нэнс не оставила бы его ночевать; а следовательно, у нее есть план; и она наверняка что-нибудь придумает; короче — заключил он — лучше полагайся на женщину.

И тут в гостиную вошел врач.

— Печально, печально, — провозгласил он.

— Оно верно, — согласился Чарли. Он отлично владел собой: — То есть вы подразумеваете, что он…

Но война научила его, что смерть в своей постели — благо, тогда как смерть в пути — к дороге в ад.

— Может быть, может быть… Причем, в любую минуту. Скажите, голубчик, а вы ведь не родственник, верно?

— Нет, — Чарли насторожился.

— Вы, полагаю, остаетесь?

— Так точно.

— В таком случае, позаботьтесь, что бы они хорошенько выспались. И спокойной вам ночи.

Спокойной? Выспались? Да он издевается.

Но, вспомнив, что наверху старик одной ногой в могиле, устыдился.

И, почувствовав, что необходимо срочно действовать, встал, вышел на кухню и решительно принялся мыть тарелки.

Миссис Грант сидела у изголовья неподвижного, как крокодил, мистера Гранта и с замиранием в сердце прислушивалась к его дыханию.

— Мама, он остается, — шепнула ей мисс Витмор. — Я постелю на диване.

Миссис Грант не ответила. Нэнс вытащила пару старых одеял, которыми — если бы она только знала — до свадьбы укрывалась Роза, и спустилась вниз.

Увидав, что гостиная пуста, она перепугалась. И решила, что пташка улетела. Конечно, его можно понять, вздохнула она. Вдруг из кухни донеслись звуки. Воры, — подумала Нэнс, — бедный отец, почему все должно свалиться в одну ночь? Она на цыпочках прокралась в коридор и заглянула в щелку. И чуть не прослезилась, увидав, кто помогает им в этот час.

Она бесшумно вернулась. И, пока стелила, поймала себя на том, что делает это с каким-то особым умилением и даже ликованием, он и эти грязные тарелки, как это хорошо, «ты становишься совсем сентиментальной, девочка», сказала она себе.

Она заботливо заправила постель и, убедившись, что все правильно и на месте, на цыпочках вернулась к мойке. Он, как и в первый раз, ничего не слышал, погрузившись в эту тоскливую больничную тишину, где все уже давно привыкли говорить только полушепотом. И вдруг она его поцеловала, в затылок. Он подпрыгнул. Она сделала вид, что ничего не случилось.

— А ты, я смотрю, совсем не безнадежен.

Он обнял ее и, к счастью, больше не спешил. Но легонько, почти не касаясь, целовал уголки ее губ, сначала один, осторожно, потом другой.

— Но Чарли, это же ужасно? — шептала она.

И нежность его, его забота согрели ее. И она оттаяла. И от этого мысли ее чудным образом вернулись к мистеру Гранту. А Чарли, теперь, когда она была покорна и тиха, почувствовал в своем сердце полное умиротворение и покой. И, как и ранее, хранил — не из холодного расчета, но по неведению души — свое обыкновенное молчание. Он просто не знал таких слов. Лишь бормотал, беззвучно шевеля губами, целуя уголки этих губ. Ей сделалось щекотно. Он почувствовал ее улыбку и невольно поцеловал сильнее. Мир опустел, оставив лишь завиток ее губ. Она отвернулась. И он легко, как бабочку, отпустил ее. Опыт подсказал ему быть осмотрительней.

Она хотела показать постель, но подумала, что сейчас не лучшее время и, отойдя на полшага, смотрела на него едва ли не мученическими газами.

— Ты ужасно хороший.

— Прошу меня простить, — сказал он.

Он просит прощения. Как же это на него похоже.

— За что?

Он молчал.

— Успокойся же. Все хорошо, поверь. Кстати, я там тебе постелила, — она взяла его за руку и повела за собой. — Пойдем, через секунду будешь у нас спать как убитый.

— Какая разница? — он шел за ней, словно зачарованный. — Я все равно никогда не сплю.

— А это еще что такое? После того, как я так старалась? И устроила тебе такую хорошую кроватку?

— Да. С тех пор как вернулся.

— Господи, тебе не кажется, что в этом доме уже достаточно одного больного?

Он молчал и больше ничего не понимал.

— Ну, давай по-хорошему, — сказала она, словно впервые отказывая малышу в варенье. — Мне все равно придется всю ночь бегать вверх-вниз по дому, так что я обязательно зайду, попозже, и поправлю тебе одеялко, договорились? А пока в кровать!

На лице его застыл большой вопросительный знак. Ей стало смешно.

— Глупый, ну что ты так испугался? А то вообще не приду.

Он смущенно засмеялся.

— А я бы на твоем месте легла на бочок и, как говорил мой Фил, баиньки. Боюсь, в эту ночь никому из нас не придется выспаться, так что марш под одеяло, пока есть время.

И оставила его.

И как прикажете это понимать? — думал он, расстегивая рубашку.

Когда, наконец, лег, ему было наплевать на все эти одеяла. Мысли его были только о ней. Он ждал ее шагов. Он научился их различать издалека. Вокруг была абсолютная тишина и какое-то неприятное, давящее ожидание, словно где-то за этой тишиной происходит что-то мерзкое, грязное, готовое в любую минуту просочиться из черной тьмы и расползтись липкой зеленой мутью. Он зажег свет, встал, приоткрыл дверь — так, чтобы она могла войти, не наделав шума. Он прислушался. Кругом тишина. Он вернулся в постель. Выключил свет. Закрыл глаза; потер веки, и перед ним расплылись красные и зеленые круги; они медленно вращались, постепенно тускнели, стали розовыми, и померкли совсем.

Но как, черт возьми, она придет со всем этим умиранием наверху? И тишина такая, что чихнуть нельзя, весь дом разбудишь. Он попробовал диванные пружины раз — другой — да, трижды. Они громко застонали. Предатели, — думал он, — это ж целый оркестр, леший его возьми. Ничего у нее не получится. Что это было? Скрип? Нет, все тихо. И вообще, неприлично это, прямо под кроватью Гранта. Но с другой стороны, кто их знает, этих женщин? Ну, хорошо, допустим, она согласится. И что потом? Сам-то он, как, сможет ли? Он зажег свет. Достал папиросу.

Стояла мертвая тишина. Прошло время. Вдруг ему показалось, что по пружинам прокатился едва уловимый рокот, и в ту же секунду где-то высоко в небе прогремели далекие приглушенные раскаты. Вот они стали ближе, и вдруг все небо взорвалось могучим, оглушающим ревом. Самолеты. Они проплывали над землей грозными небесными сотнями, ревя моторами — рев за ревом — вой за воем — сотня за сотней — туда, — он слышал по звуку — где лежала страна, в которой он был когда-то заключен в неволе. Казалось, все бомбардировщики Англии, все до одного, разом поднялись в воздух, словно по команде, по тайному сигналу и, как шершни, слетелись на зов королевы в гудящий бесчисленный рой, и — на колючую проволоку. Он панически боялся шершней. Его затошнило. Он подошел к окну, опомнился, бросился выключить свет, вернулся к окну и потом долго глядел сквозь стекло на ясное ночное небо, освещенное белой молодой луной, где каждый бомбардировщик мигал с высоты красным — зеленым, красным — зеленым, и ничего, ничего, кроме этих огней, в мире не было. Земля, переливаясь в лунном свете, оделась в синий кембриджский и синий итонский, и Чарли вспомнил бесцветный серый лунный, лежащий на постели Дот. Он зажег папиросу, уже третью. И почувствовал, что стал замерзать.