Жук <br />(Том II)

Я и впрямь ушла, да так быстро, только пятки сверкали: вид у него такой, и голос, и слова — затрясло меня с ног до макушки. Дай мне тысячу фунтов, я все равно ему не ответила бы, промолчала бы обо всем, что раньше надумала. Признаюсь честно, только, чур, оно между нами останется: мне пришлось четыре чашки чая одну за одной выдуть, чтоб нервишки успокоить.

«Ну, — говорю себе, когда мне вроде как полегче сделалось, — дом ты никогда не сдавала, а теперь сдала так сдала — да уж. Ежели есть на свете второй такой же жуткий негодяй, как твой жилец: по нему веревка плачет, а он по земле ходит, — то уж он точно его братец, ибо не может быть второй семейки, похожей на ту, из которой он выполз, это я точно говорю. Эх и хороший араб у тебя через дорогу проживает!»

Но потом я вроде поостыла — я же из тех, кому дело со всякой стороны рассмотреть нужно. «В конце концов, — думаю, — арендную плату он внес, а пятьдесят фунтов всегда пятьдесят фунтов… Весь дом навряд много больше стоит, да и не сможет этот тип сделать его хуже, чем есть, как бы ни старался».

Да ежели бы он его сжег, я бы особо не печалилась, ибо, опять между нами, застрахован он на хорошенькую сумму. Итак, я решила, пусть все идет своим чередом, а я издали погляжу. Но с того часа до сей поры я с этим типом больше не говорила, и не хотела, и по собственной воле не стала бы, даже ежели бы мне за каждый разговор шиллинг давали: эта его рожа меня, как говорится, до Страшного суда преследовать будет. Я видала, что он в любой час дня или ночи из дома выйти может или обратно заявиться — этот араб весь из себя таинственный, а ходит так быстро, будто от смерти спасается. К дому тому много кто приходил: мужчины и женщины… женщины по большей части… и даже дети малые. Видала, как они в переднюю дверь тарабанят, надрываются, но ни разу не замечала, чтоб их кто-то внутрь пускал — да им и не отвечал никто. Кажется, могу сказать, ни чуточки не соврав, что пока араб у себя был, я с дома глаз почти не спускала, я и по ночам часто встаю на него поглядеть, поэтому навряд я много пропустила из того, что там случалось.

Мне больше звуки не нравятся, что из того дома доносятся. Иногда целыми днями тишина, словно все внутри померли, а бывает, ночь напролет вопли да стоны, крики да визги — никогда доселе такого не слыхивала. Не раз и не два думала, что у него в передней комнате сам дьявол обитает, со всеми его чертями. А кошки-то — ума не приложу, откуда они набежали! Пока араб тут не поселился, котов в округе не было… да и что им тут делать; а как только он въехал, так целое нашествие началось. Набегут к дому чуть не полками и давай орать, точно взбесились… говорю вам, глаза б мои на них не смотрели. Их этот араб, должно быть, шибко любит. Я их и в доме видала, сидят в окошках, внизу и наверху, иной раз не меньше чем по дюжине.

Глава 40. Что мисс Коулман увидела в окно

Когда мисс Коулман сделала паузу, словно ее рассказ подходил к концу, я посчитал разумным как можно быстрее попытаться направить ход повествования к недавним происшествиям.

— Насколько я понимаю, мисс Коулман, вы видели, что творилось в доме сегодня.

Она стиснула свои похожие на щипцы для орехов челюсти и окатила меня презрением, посчитав свое достоинство задетым:

— А я не к тому веду?.. ежели дозволите. Не научили вас манерам, так я их преподам. Люди моего возраста не любят, когда их поторапливают, юноша.

Я покорно замолчал: она ясно дала понять, что пока сама не закончит, остальные должны просто слушать.

— В последнее время там, через дорогу, много странностей случается — настоящих странностей, потому как, видит Бог, ничего обыкновенного тут и не происходило. Араб этот туда-сюда, точно одержимый, носился: я его раз по двадцать на дню видела. А нынче утром…

Она замолчала и уставилась на Лессинхэма. Очевидно, стоило повествованию свернуть в нужном направлении, она заметила его растущую заинтересованность — и ей это не понравилось:

— Не надо на меня так смотреть, юноша. Я такого не потерплю. А что касается вопросов, отвечу на них, как закончу, но даже не смейте меня до поры спрашивать — не надо меня перебивать.

До этой минуты Лессинхэм и без того хранил молчание, но старуха, кажется, хорошо понимала, что поток невысказанных слов так и рвется у него из груди.

— Нынче утром… как я уже упомянула, — она зыркнула на Лессинхэма, будто подавляя его сопротивление, — часов в семь, араб тот домой заявился. Время я точно знаю: я иду открывать молочнику, когда половина восьмого бьет, а часы мои всегда забегают на тридцать минут вперед. Значит, забираю я молоко, а молочник мне говорит: «Эге, мисс Коулман, дружок-то ваш тут как тут». «Какой еще дружок?» — спрашиваю, потому как никаких друзей у меня в округе не водится, да и врагов, я надеюсь, тоже.

Я оборачиваюсь, а там араб по дороге несется, только одеяло его на ветру развевается, руки перед собой выставил — не случалось мне еще видать, чтоб кто-то этак хаживал. «Боже мой, — говорю, — как бы он себя не покалечил». «Как бы его кто другой не покалечил, — говорит мне молочник.

— У меня от одного его вида молоко киснет». Ну, бидон он свой взял и с ворчанием ушел; не знаю, чем тот араб ему насолил… Как он мне молоко не доливает, так и Господь ему терпения не додал. Мне не особо приглянулось, что он араба мне в друзья приписывает: не друг он мне, никогда другом не был и уж точно не будет.

Молочник ушел, а к арабу, пока он дома сидел, приходили пятеро: трое из них торговцы, это я точно знаю, потому как потом они ко мне наведались. Конечно же, араба они не дозвались, сколько в дверь ни тарабанили; ясное дело, денег этим в карман не положишь, только настроение попортишь, но я его не виню: торгашам дай лишь слово вымолвить, и их уже не остановить.

А теперь о том, что днем случилось.

Я подумал, что ей было давно пора перейти к делу, хотя ни за что в жизни не посмел бы намекнуть на это.

— Ладно; наверно, три пробило, ну, может, половина четвертого, что-то около того, когда к дому подошли двое мужчин и женщина, и одним из них как раз был этот ваш приятель. «Угу, — думаю, — что-то новенькое, такие сюда еще не приходили; интересно, что им понадобилось». Этот ваш приятель начал в дверь колотить — тарабанит и тарабанит, впрочем, здесь так уже принято, а ему, как обычно, ни ответа ни привета, хотя я знаю, что араб все еще дома.

Вот тут я почувствовал, что мне, несмотря на весь риск, просто необходимо задать вопрос:

— Вы уверены, что араб был дома?

Она восприняла это вмешательство спокойней, чем я ожидал.

— Конечно, уверена… ужель я не видала, как он в семь вернулся и больше не выходил: да я за все то время и на пару минут глаз с дома не отвела, однако же его не заметила. Ежели не внутри он был, то где еще?

В тот момент я при всем желании не смог бы ответить. Она с торжеством продолжала:

— Другие натарабанятся всласть и уходят, а эта троица направилась на задний двор, и я не я буду, ежели им, вместе с женщиной-то, не пришлось в кухонное окно пролезать, потому как ни с того ни с сего в передней комнате штору даже не подняли, а сорвали, и гляжу, за окошком этот ваш приятель стоит и штору в руке сжимает.

«Ох, — себе говорю, — вот нахальство так нахальство. Ежели тебя не пускают, а ты сам проходишь, ни у кого не спросясь, то дело-то славный оборот принимает». Где бы тот араб ни был и что бы там ни думал, в жизнь не поверю, чтоб он просто так войти дал, ибо он из тех, кто только свою волю признает.

Сижу я и жду, что вот-вот завопят и скандалить начнут, но, насколько вижу, кругом тишь да гладь. Я еще тогда подумала: «Дело темное, эти трое, должно быть, в своем праве сюда заявились, иначе так вести себя побоялись бы, да и крик бы поднялся».

Пять минут проходит, открывается передняя дверь, а оттуда юноша — не ваш приятель, другой — марширует прочь через калитку вниз по дороге, весь прямой да одеревенелый, аки гренадер; никогда не видала, чтоб так вышагивали да вдобавок настолько быстро. А за ним по пятам этот ваш знакомец, и вид у него такой, точно он не понимает, что тот вытворяет. Я и думаю: «Поссорились они, потому-то один от другого удирает». Ваш приятель стоит у калитки — издергался весь — и глаз от второго не отрывает, и девушка тоже в дверях встала и туда же смотрит.