Жук <br />(Том II)

— Я тоже, — эхом откликнулся Сидней. — А сие премилое домохозяйство мы оставим под присмотром извозчика: эту хибару я разнесу позже. — Он вышел на улицу и обратился к кэбмену: — Возница, мы намереваемся почтить своим посещением вон ту халупу, а ты приглядывай за этой. Ежели кого приметишь — живого ли, мертвого — ори. Я буду на посту, и ты глазом моргнуть не успеешь, как окажусь рядом с тобой.

— Ох уж я и заору — у вас волосы дыбом встанут. — Извозчик осклабился. — Только я же не знал, что вы, джентльмены, меня на весь день наймете: мне бы коня переменить — этот уже часа два как должен быть в стойле.

— Забудь про лошадь — завтра отдохнет на пару часов подольше и упущенное наверстает. Я позабочусь о том, чтобы ты из-за нас в обиде не остался, и коняга тоже… Кстати, держи-ка: это будет похлеще ора.

Вынув из кармана брюк револьвер, Атертон протянул его ухмыляющемуся кэбмену.

— Появится твой старикан — ты в его сторону пальни: выстрел я точно лучше крика услышу. Будет желание, прямо в него меться — даю слово, убийством это не назовут.

— Оно мне не важно, — объявил извозчик и взял револьвер с уверенностью человека, знакомого с огнестрельным оружием. — Давно люблю из револьвера садить — с самой военной службы; если вправду понадобится, пристрелю эту старую калошу, только чтоб вам доказать, что не врал я.

Не знаю, говорил он всерьез или нет, впрочем, как и то, не пошутил ли Атертон, ему отвечая:

— Пристрелишь его, получишь пятьдесят фунтов.

— Заметано! — Извозчик засмеялся. — Обещаю за такие деньжищи расстараться!

Глава 39. Мисс Луиза Коулман

То, что в доме через дорогу живут, было ясно всему свету: по меньшей мере одна его обитательница сидела у окна передней комнаты второго этажа и глазела на улицу. Старушка в капоре, эдаком старомодном чепце, подвязанном бантом под подбородком, какие во время оно носили наши бабушки. Она сидела в эркере и потому, глядя прямо в нашем направлении, наверняка видела, как мы шли к ее дому, однако просто продолжала невозмутимо сидеть, не сводя с нас взгляда. Я постучал в дверь один раз, потом второй, а она и вида не подала, что слышала.

Сидней выразил свое нетерпение в присущей ему манере:

— В здешних краях дверные молотки, кажется, предназначены для одного только украшения: никто и бровью не ведет, когда их используют. Старушка наверху либо глухая, либо из ума выжила. — Он отошел подальше на дорогу проверить, на месте ли она. — Смотрит на меня и глазом не моргнет; интересно, что, она думает, мы тут делаем — мелодию на ее двери для вящего удовольствия наигрываем?.. Мадам! — Он снял шляпу и помахал ей. — Мадам! Дозволено ли мне заметить, что ежели вы не снизойдете нам открыть, вашей двери может быть нанесен немалый ущерб!.. Да она на меня как на пустое место смотрит; выбей-ка еще раз зорю молоточком. Вдруг она настолько глуха, что до ее барабанных перепонок дойдет только грохот, с каким мир в тартарары покатится.

И тут старушка не замедлила показать, насколько он ошибался. Не успел гром молотка затихнуть, как она, открыв окно, высунула в него голову и обратилась ко мне с возмущением, в данных обстоятельствах, неожиданным и незаслуженным:

— А теперь, юноша, поспокойнее!

Ей ответил Сидней:

— Простите, мадам, но спокойнее нельзя — у нас слишком мало времени: это вопрос жизни и смерти.

На сей раз она заговорила с Сиднеем — да с такой серьезностью, что он оказался к ней не готов:

— Вот только не надо мне дерзить, юноша… Я вас давно приметила: вы тут весь день слоняетесь! И мне вы вовсе не по нраву, так и знайте. Это мое крыльцо и мой молоток — спущусь и открою, только когда сама захочу, а спешить я не собираюсь, и ежели кто еще раз молотка коснется, то я вовсе вниз не сойду.

Она громко захлопнула окно. Сидней разрывался между гневом и хохотом:

— Милая дамочка, честное слово, старой доброй закалки. Кажется, в этой округе живут одни приятнейшие персонажи — пребывание в сих краях оздоровляет душу. К несчастью, я нынче не расположен стоять здесь и в пыли ботинком ковыряться. — Он опять приветственно приподнял шляпу и во весь голос закричал: — Мадам, десять тысяч извинений за беспокойство, но у нас дело, в котором каждая секунда может все решить; не позволите ли мне задать вам пару вопросов?

Рама поползла вверх, и вновь показалась голова старушки.

— Юноша, не стоит на меня орать — я такого не потерплю! Я спущусь и открою вам дверь не раньше, чем через пять минут по часам на моем камине, и ни на секунду раньше.

Решение оглашено, рама опущена. Сидней помрачнел и принялся глядеть на часы.

— Не знаю, о чем думаешь ты, Чэмпнелл, но я глубоко сомневаюсь, что это чудесное создание сможет сообщить нам нечто, ради чего стоит терять целых пять минут. Утраченного времени не вернешь, а оно летит.

Я придерживался иного мнения и сказал ему об этом:

— Боюсь, Атертон, я с тобой не согласен. Кажется, она заметила, как ты здесь весь день бегаешь, а это по меньшей мере указывает на вероятность того, что она видела и нечто такое, о чем нам стоит послушать. Разве похоже, что мы тут найдем свидетеля получше? Дом напротив виден только из ее окон. По моему убеждению, нам не только необходимо подождать эти пять минут, но было бы неплохо, если удастся, постараться больше ее не обижать. Вряд ли она расскажет нам что-нибудь полезное, если ты не воздержишься от оскорблений.

— Ладно. Раз уж ты и впрямь так считаешь, я готов ждать… Остается лишь надеяться, что ее часы движутся побыстрее хозяйки.

Вскоре, где-то минуту спустя, он крикнул извозчику:

— Ты что-нибудь видел?

— Ничегошеньки, — откликнулся тот. — Когда увижу, сами стрельбу услышите.

Пять минут не шли, а ползли. Но наконец Сидней, со своего наблюдательного пункта на дороге, объявил, что старушка зашевелилась:

— Она встает… отходит от окна… будем надеяться, что она направляется отпирать дверь. Это самые длинные пять минут в моей жизни.

Я услышал, как кто-то неуверенной походкой спускается по лестнице. Потом идет по коридору. Дверь открылась — как говорится, «на ширину цепочки». Старушка глядела на нас сквозь образовавшуюся щель.

— Уж не знаю, что вам, юноши, тут надо, но всех троих я в дом не пущу. Пущу его и вас, — тощий палец указал на меня и Лессинхэма, а потом уткнулся в Атертона: — а вот его ни за что. Посему, ежели хотите мне что-то сказать, прикажите ему уйти.

Услышав это, Сидней повел себя до крайности покладисто. Сняв шляпу, он глубоко поклонился.

— Мадам, если я хоть чем-то вас обидел, примите миллион извинений; заверяю вас, подобных намерений и мыслей у меня и в помине не было.

— Не нужны мне твои извинения, и видеть тебя не желаю; ты мне сразу не понравился, как я тебе и сказала. Прежде чем кто-то в мой дом войдет, чтоб духу твоего тут не было.

Она захлопнула дверь у нас перед носом. Я повернулся к Сиднею:

— Чем быстрее ты уйдешь, тем лучше для всех. Подожди нас на той стороне улицы.

Он пожал плечами и простонал, полушутя-полусерьезно:

— Надо — значит, надо; впервые в жизни леди отказала мне от дома! Чем же я такое заслужил?.. Если заставите меня долго ждать, разнесу ту халупу к чертям!

Он пофланировал на другую сторону улицы, на ходу пиная камешки. Дверь опять приоткрылась.

— Тот юноша ушел?

— Да.

— Тогда я вас пущу. Но его у себя не потерплю.

Она убрала цепочку. Мы с Лессинхэмом вошли. Дверь опять была заперта на все засовы. Хозяйка провела нас в переднюю комнату первого этажа — скудно обставленную и довольно грязную; но стульев нам хватило, и она заставила нас сесть:

— Давайте-ка, располагайтесь, не выношу, когда кто-то стоит, мне от этого не по себе делается.

Только мы уселись, как она, без всякой увертюры, приступила к делу:

— Я знаю, зачем вы явились, знаю! Хотите, чтоб я рассказала, кто живет в доме на той стороне. Ладно, расскажу… я бы смело поставила шиллинг на то, что, кроме меня, рассказать об этом особо некому.