Чешские юмористические повести

Подумайте, каково было в тот момент Бедржиху Грознате?!

Мало сказать, что в спину ему всадили нож, это не передало бы всей боли, которую он испытал. Нет, его буквально посадили на кол.

— Что? Паралик вас разрази! Какой там швигрфотр? — заорал он во всю силу своих голосовых связок.— Паралик вас разрази! Я вам покажу швигрфотра. Зенки на лоб полезут! Остановите! Да стой же, черт возьми!

Кучер несколько раз оглянулся, но приказания не выполнил. Когда спускаешься с холма, остановить карету не так-то легко.

Все нараставший гнев Грознаты в кульминационный момент нашел неожиданную разрядку.

— Т-п-р-р-р-у! — воскликнул наш богатырь с таким добавлением естественной влаги из своего органа речи, что все три его спутника поспешно заслонили ладонями лица.

Лошади остановились, и Грозната, привстав в карете, обозвал «мужа, облеченного нашим доверием» и превозносимого им на протяжении трех недель по всем селам округа как спасителя крестьянства, «негодным обманщиком» и «неотесанным деревенским дристом», к чему присовокупил весьма недвусмысленно и сердито: «Был ты, Ировец, дристом, дристом и останешься, не видать тебе депутатского мандата, как своих ушей». С этими словами, наглядно раскрывшими его намерения, Грозната решительно выпрыгнул из кареты.

Напрасно К. М. Корявый пытался его удержать.

Но экспедиция вовсе не была этим сорвана. Кучер тронул вожжи, и вскоре Baby Bubeck опустел.

Однако мы, любезный читатель, пока не можем покинуть свой наблюдательный пункт, то есть звонницу цапартицкого божьего храма, пусть ты и забыл, что все еще на ней торчишь.

Ибо то, что сейчас покажется на вершине столь памятного для нас холма, внесет в биографию дядюшки Ировца самый черный штрих. Знай староста, кто поднимается на холм со стороны Цапартиц и куда поспешает, он наверняка вверил бы всех избирателей Нудломнестецкого округа воле божьей, или даже дьявольской, и пополз бы домой хоть на карачках.

Если бы ветер дул с противоположной стороны, мы, пожалуй, услышали бы звуки, коими возвещал о своем появлении на сцене сей deus ex machina  [33] нашей истории  [34]. Звуки эти доносились весьма явственно и напоминали пощелкивание чувяк по голым пяткам, в чем, кстати, нет ничего удивительного, ибо своему происхождению они, действительно, были обязаны означенной причине; у приближающейся особы, и верно, чувяки были надеты на босу ногу, а так как сами ступни отличались достаточной твердостью, недоумевать по поводу сего звукового феномена не приходится.

К чему долее скрывать? Муж, который в своих звучных чувяках шествовал по направлению к высоте, носящей столь поэтическое название (заверяю вас, ходская топография знает и более поэтичные!), по внешнему виду, да и на самом деле, был… трубочистом!

Разумеется, и без особой проницательности можно угадать, почему это трубочист, а не трубочник, газовщик, жестянщик, водопроводчик, ассенизатор, стеклодув, не мастер по изготовлению термометров и барометров, катетеров, насосов, шин, цилиндров и котелков, высоких сапог, флейт или пушек, почему не строитель туннелей и вообще не любой, кто имеет дело со всякого рода трубами, трубками, трубочками.

Ведь и ребенок согласится, что ни один из представителей оных почтенных ремесел не способен вычистить на Вотаве печную трубу и таким путем открыть тайну дара святого Флориана и необъяснимых доселе успехов дядюшки Ировца!

И тут же без каких бы то ни было отлагательств и околичностей добавим, что конечной целью странствия упомянутого мастера трубочистного искусства пана Мимрачека (между прочим, еще и члена цапартицкого магистрата от третьей курии), действительно, был дымоход Ировца, связанный с небесами синим шнуром, нижний конец которого в начале этой правдивой истории вложил в длань дядюшки Флориана сам его святой патрон.

Но автор повествования предостерегает нашу славную критику от преждевременного злорадного ликования — не стоит воспринимать вышеупомянутого «бога из машины» слишком буквально и потому ставить крест над всей сложной композицией сей эпопеи.

Вы просчитаетесь, господа!

Хотя трубочист Мимрачек появляется на сцене и вмешивается в действие в тот самый момент, когда это нужно (и еще как нужно!) автору, не надо забывать, что он не свалился с неба, а давным-давно жил в изображаемой среде, стоя на страже важного принципа.

Какого?

Ну, разумеется же, принципа регулярной чистки дымоходов, не только весьма полезного, но и строго предписываемого свыше.

Впрочем, все это отнюдь не так просто!

Возможно, какой-нибудь иной писатель и удовольствовался бы обычным полицейским предписанием, но для автора сих строк этого мало, ибо ясно как божий день, что тайна дядюшки Ировца давно была бы вытащена за ушко да на солнышко, если бы пан Мимрачек ревностно следовал предписаниям властей, а сказав, что он ими пренебрегал, мы прибегли бы к не слишком убедительной отговорке.

Тем более что зборжовский староста вовсе не такой глупец, каким он мог показаться поверхностному читателю. Свой драгоценный дымоход он бдительно охранял от всех трубочистов мира, для чего вполне хватало старого, но увесистого «фексира» (висячего замка) на дверях его черной обсерватории. Под самым страшным секретом мы можем добавить: всякого, кто вздумал бы прикоснуться к замку или хоть словечком о нем обмолвиться, ждала такая кара, что и описать нельзя.

Тетя же скорее кинулась бы в сарай и сунула голову меж створками его ворот, чем…

Но и она не избежала великой душевной борьбы, раздираемая обещанием, данным супругу, и еще более важной потребностью, которой бедняжка не в силах была противиться.

А дело вот в чем. В трубу, столь тщательно скрываемую от всех непосвященных и любопытных, выходило сопло печи. Ну что ж, хлеб в конце концов можно покупать и в городе, хотя у тетки Ировцевой при этом сердце обливалось кровью. Хуже было, когда приблизилось время положения первого камня будущего храма святого Флориана в Зборжове.

У несчастной хозяйки голова раскалывалась, как только она вспоминала, что ей негде испечь калачи. Калачи для первого зборжовского храмового праздника! К славе, выпавшей на долю мужа, она была равнодушна и с некоторых пор искала спасения от мирской суеты в молитвеннике.

После того как старо́й, став почетным цапартицким гражданином, заставил тетю Маркит снять ходскую народную одежду и вырядиться в городское платье, она горько оплакала свою недолю, а платок по-прежнему упрямо повязывала на деревенский манер.

Тайна дымохода тяготила ее, словно у них обитал черт или домовой. Жаркими обращениями к небесам и земными поклонами пыталась она замолить перед всевышним грех тщеславия, завладевший ее мужем, ибо ей казалось — все, что им привалило, скорее от нечистого, чем от духа святого.

Тетя Маркит примечала, как щедро текут в их дом деньги, какой в крае необычайный урожай, какое чудесное изобилие всего растущего, но отнюдь не считала сие свидетельством божьего благоволения. Возвращаясь из города с исповеди,— странствия старой часовенки между Зборжовом и Спаневицами давно прекратились — она всякий раз чувствовала болезненный укол в сердце при виде растянувшейся вдоль дороги цепочки подгулявших, охрипших от пения крестьян, которые, пошатываясь, брели из города с предвыборного собрания или с заседания какого-нибудь общества. Горько ей было лицезреть прикорнувшего на меже выпивоху, храпящего так, что на милю вокруг смолкали кузнечики.

А уж эти нынешние наряды! Все крестьянки стали одеваться по-городскому. В иных деревнях, говорят, парни даже носили по улицам набитое сеном и соломой чучело в ходском народном наряде, точно, прости господи, на масленицу…

«Ой ли? Кабы то и впрямь было от нашего святого покровителя, не наслал бы он эдакую порчу. Ох, матерь божья! Слыханное ли это дело, чтоб в трактире и в овыдень  [35] играла музыка? Грехи наши тяжкие! Спокон веку этакого не творилось. Языком чесать все ныне горазды. Но где ж такое слыхано, чтоб, к примеру, хозяйка усадьбы жила с батраком. Или — тьфу! — чтобы, как у той живодерши в Накицах, родилось сразу шестеро. Крестить их носили в кошнице  [36], зато все живехонькие. Коли это с того вервия, так откуда ему быть святым? Ох, Мария-панна, святая Анна!»