Вторжение Швейка в мировую войну

Ярослав Гашек

Вторжение Швейка в мировую войну

Предисловие автора

(К книге «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны»)

Великая эпоха рождает великих людей. На свете существуют незаметные, скромные герои, не завоёвывающие себе славы Наполеона. Но при внимательном анализе их личность затмила бы Александра Македонского [1]. В наше время вы можете встретить на пражских улицах бедно одетого человека, который и сам не подозревает, каково его значение в истории новой, великой эпохи. Он скромнёхонько идёт своей дорогой, никого не затрагивает, но и к нему не пристают журналисты с просьбой об интервью. Если бы вы его спросили, как его фамилия, он ответил бы вам просто и скромно: «Швейк».

И действительно, этот тихий, скромный, бедно одетый человек не кто иной, как старый бравый солдат Швейк, герой и храбрец, имя которого ещё во времена Австро-Венгрии не сходило с уст всех граждан чешского королевства и слава которого не померкнет в республике.

Я искренно люблю бравого солдата Швейка и. представляя вниманию читателей его похождения во время мировой войны, уверен, что все вы будете симпатизировать этому скромному, незаметному герою. Он не поджёг храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат [2], для того, чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии.

И этого уже достаточно.

АВТОР.

Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну

— Фердинанда-то нашего убили, — сказала Швейку его служанка.

Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом, ушёл с военной службы и в настоящее время промышлял продажей паршивых дворняжек, которым он присочинял самую благородную родословную. В описываемый момент он занимался растиранием своих колен оподельдоком, — у него был ревматизм.

— Какого Фердинанда, пани Мюллер? — заинтересовался Швейк, не переставая массировать свои колени. — Я знаю двух Фердинандов. Один служит у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз по ошибке мазь для ращения волос. Ещё я знаю Фердинанда Кокошку, того, что собирает собачье дерьмо [3]. Обоих ни чуточки не жалко.

— Нет, сударь, эрцгерцога Фердинанда [4]. Того, что хил в Конопище [5], того толстого, набожного…

— Иисус, Мария! — вскричал Швейк — Вот-те на… А где это с паном эрцгерцогом случилось?

— Говорят, укокошили его в Сараево. Из револьвера. Ехал он там со своей эрцгерцогиней в автомобиле…

— Так вот оно как, пани Мюллер, в автомобиле… Конечно, такой барин может себе это позволить. А, наверно, и не подумал, что такие автомобильные поездки могут плоив кончиться. Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился?

— Пан эрцгерцог сразу был готов, сударь.

— Из иного револьвера, пани Мюллер, хоть лопни — не выстрелишь. Таких систем — пропасть. Но для пана эрцгерцога, наверно, купили особенный. К тому же, я готов биться об заклад, пани Мюллер, что человек, который это сделал, для такого случая как следует разоделся. Известное дело, стрелять в пана эрцгерцога — работа нелёгкая. Это не то, что какому-нибудь бродяге подстрелить лесничего. Трудность заключается в том, как до него добраться. К такому барину рваным не дойдёшь. Нужно обязательно надеть цилиндр, чтобы вас не сцапали полицейские.

— Говорят, сударь, их там было много.

— Это само собой, пани Мюллер, — подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. — Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд в этом самом Сараеве ошибся в том человеке, который его застрелил. Увидел, небось, господина и подумал: «Должно быть, порядочный человек, раз меня приветствует». А господин-то возьми да и бацни. Всадил одну или несколько?

— Газеты, сударь, пишут, что эрцгерцог был как решето. Тот выпустил в него все патроны.

— Что и говорить, чисто работают, пани Мюллер, очень чисто. Ну, я пошёл в трактир «У чаши». Если придут за фокстерьером, под которого я взял залог, то скажите, что я держу его на своей псарне за городом, что недавно я ему обрезал уши, и теперь нельзя его перевозить, пока у него уши не зажили, а то их можно застудить. Если куда пойдёте — оставьте ключ у швейцарихи.

В трактире «У чаши» сидел всего лишь один посетитель. Это был агент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду.

— Хорошее лето стоит, — завязывал Бретшнейдер серьёзный разговор.

— Воё это ни дерьма не стоит! — ответил Паливец, устанавливая посуду в шкаф.

— Ну, и наделали нам в Сараеве делов! — со слабой надеждой промолвил Бретшнейдер.

— В каком «Сараеве»? — спросил Паливец. — В трактире в Нуслях? Там каждый день мордобой. Известное дело — Нусли!

— В боснийском городе Сараеве, пан трактирщик. Застрелили там пана эрцгерцога Фердинанда. Что на это скажете?

— Я в такие дела не вмешиваюсь. Ну, их всех с этими делами! — ответил пан Паливец, закуривая трубку. — Нынче вмешиваться в такие дела — того гляди, сломишь себе шею. Я трактирщик. Кто ко мне приходит, требует пива, я тому и наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог — это нас не касается. Не про нас то писано. Только тюрьмой пахнет.

Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядывал пустой трактир.

— Здесь прежде висел портрет государя-императора, — минуту спустя опять заговорил Бретшнейдер. — Как раз на том месте, где теперь висит зеркало.

— Да, правду изволите говорить, — ответил пан Паливец, — висел. Да только загадили его мухи, я его и убрал на чердак. Знаете, чего доброго, кто-нибудь позволит себе на этот счёт какое-нибудь замечание, и из этого может выйти неприятность. На кой чорт мне это нужно?

— В Сараеве, должно быть, очень напряжённая атмосфера, пан трактирщик?

На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно:

— Да, в это время бывает в Боснии и Герцеговине страшно жарко. Когда и там служил, приходилось нашему обер-лейтенанту прикладывать лёд к голове.

Тайный агент Бретшнейдер окончательно замолк, и его нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который, войдя в трактир, потребовал Себе пива, заметив:

— Дай чёрного, — в Вене сегодня тоже траур.

Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:

— В Конопище вывешено десять чёрных флагов.

— Их там должно быть двенадцать, — сказал Швейк, отпив из кружки.

— Почему вы думаете, что двенадцать? — спросил Бретпгнейдер.

— Для ровного счёта — дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле выходит, — ответил Швейк.

Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк вздохом.

— Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное. Не дождался, пока будет императором. Когда я был на военной службе, один раз упал при мне с лошади генерал и расшибся. Хотели ему помочь, подсадить опять на лошадь, посмотрели, а он уже совершенно мёртвый. А тоже, небось, рассчитывал попасть, в фельдмаршалы. На параде это с ним случилось. Парады никогда не ведут к добру. В Сараеве, наверно, тоже был какой-нибудь парад. Помню я, как-то на параде на моём мундире нехватало двадцати пуговиц, и меня посадили за это на четырнадцать суток в одиночку. А два дня я, как Лазарь [6], не шевелясь, лежал «в козлах» [7]. Ничего не поделаешь, — на военной службе должна быть дисциплина.

— В Сараеве, — направлял разговор Бретшней-дер, — всё это сербы наделали.

— Ошибаетесь, — ответил Швейк, — это всё турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.