Гулящая

ла на тротуарах трепака, так что эхо раздавалось кругом, то кричала "тррр", то насвистывала, как пьяный бродяга.

"Одурела Марина, совсем одурела,- думала Христя, ворочаясь на постели.- То плачет, то злится, то вон какие штуки выкидывает. Вот до чего доводит любовь! Неужели так со всеми бывает? Неужели и со мною так будет, когда я полюблю? А ведь будет! Вон и Марья сколько горя хлебнула из-за этой любви. И Марья меня предостерегала... Не хочу, не хочу я принимать от тебя горькую муку! Сколько ты людей изувечила, сколько душ загубила? Сохрани меня, матерь божия, от этой напасти!" - молилась Христя от всего своего чистого сердца. А где-то в самой глубине его шевелилось новое чувство, неизведанное, отрадное и вместе с тем злое; и тянуло и манило, то пробуждая в душе сожаление, то вселяя надежду на счастье...

Через неделю Довбня пришел к Проценко и, подвыпив, рассказал ему, что Марина все-таки уехала. Рассказывая об этом, он так горько плакал!

Христе жалко стало его, жалко, как родного брата.

- Ну, и нехорошая эта Марина,- сказала она Марье,- до слез паныча довела.

- Молодец Марина,- возразила та.- Знает себе цену. Так им и надо. Обманывай их, пока молода и здорова. Плачем мы от них кровавыми слезами, пусть же и они поплачут!

Христя в ответ только тяжело вздохнула.

9

Прошла еще неделя. За эту неделю слух о Марине облетел весь город. Где только он не побывал, где не погулял? Носило его по улицам и базарам, залетал он в панские дома и в купеческие хоромы, не миновал он и простых мужицких хат. Всюду гулял этот слух, всюду будил сонную обывательскую жизнь. Только и разговору было, что про паныча, про Марину и Довбню. Старые паны обсуждали молодого повесу, который недавно отсудил у дяди отцовское наследство и теперь протирал отцовским денежкам глаза. Купцы, потирая руки, горой стояли за паныча: когда же, мол, и погулять-то, как не смолоду?.. Они надеялись, что все его добро скоро перекочует к ним в лавки. Жалели они только Довбню, который так убивался о беспутной девке. Подпоив его, они то смеялись над его любовью, то советовали ему остепениться, стать человеком. "Этого цвету много по свету!" - говорили они ему. Да, видно, не утешали Довбню их советы: запив дома, он скоро стал таскаться по шинкам, пока не остался и без денег и без платья. Оборванный, опухший, слонялся он по улицам, выпрашивая у встречного и поперечного копейки, чтобы опохмелиться. Еврейские служанки, провожая его глазами, кричали: "Любовь не картошка!" Только простые люди, мужики, угрюмо смотрели и на Довбню и на молодого паныча, который рядом с разряженной Мариной раскатывал по городу на бешеной тройке. "К тому теперь дело идет,- говаривали они.- Вот подождите немножко, спустят панычи отцовское добро, так и служанкам рады будут, лишь бы их хлебом кормили!"

Всяк судил по-своему. Одни раздумывали, подходит ли этот случай к старым обычаям, другие - на пользу ли он человеку, или в убыток,- с этой стороны тоже судили. Дальше этого никто не шел, никто не пытался