Чешские юмористические повести

Но недолго на цапартицкой площади царило относительное спокойствие.

Вскоре под аркадой появились гимназисты. Их плотные ряды заполнили проход, что обычно служило поводом для приятного замешательства, когда двигавшиеся в противоположном направлении нежные представительницы девичьего мира Цапартиц сталкивались с колоннами любознательных юношей.

Сегодня все было иначе, и «опасная стихия любовных чувств», не раз служившая предметом обсуждения на гимназических советах, по-видимому, утратила власть над учащейся молодежью.

Даже пухленькая дочь пекаря Габинка, которая, красуясь за витриной отцовской лавки, всегда приковывала к себе пламенные взоры гимназистов от первого до восьмого класса включительно и была постоянным адресатом поэтических дифирамбов, публиковавшихся в ученическом журнале «Прилежание и усердие», том самом, что выходил под редакцией лучшего ученика выпускного класса,— так вот, даже Габинка ныне отказывалась верить своим маленьким черным глазкам. Неужели ее округлые формы хоть в чем-то утратили неотразимость? Ведь сегодня она могла пересчитать по пальцам поклоны, спровоцированные выставленными ею для всеобщего обозрения соблазнами. Гимназистов словно подменили.

Да и не только гимназистов. То же самое можно было сказать и о национальных рабочих  ^{24}, в семь часов, сразу после смены, явившихся на площадь одновременно с социал-демократами. Местная организация национально-социальной партии состояла в основном из тесемщиков и чулочников, представителей двух главенствующих отраслей цапартицкой промышленности, между тем как социальные демократы, вербовавшиеся из гончаров, оставались в меньшинстве. Однако в последнее время ряды их пополнились за счет рабочих сахарных заводов.

Впрочем, в Цапартицах нельзя все воспринимать буквально, исходя из названий партий. Одни именовали себя «национальными рабочими», другие — «социал-демократами», но вообще-то это была подновленная традиция извечного соперничества и вражды среди молодежи четырех предместий: горжовского против бездековского и нижнего против верхнего, причем соперничающие группы объединялись по двое, как в перекрестном марьяже  [16].

Габинка ни о чем таком ведать не ведала. Она была избалована вниманием всей цапартицкой молодежи без каких-либо социальных различий: ею равно восхищались гимназисты и мещанские сынки, национальные рабочие и социалисты.

Но сегодня восхищенного внимания не было и в помине.

Гимназисты и национальные рабочие обменивались нарочито шумными приветствиями; встречаясь же с социал-демократами, представители обеих перечисленных групп насмешливо выкрикивали: «Хайль!»

Социал-демократы не оставались в долгу и отвечали нецензурными выражениями, а их вожак грозил противникам длиннющим чубуком, благодаря коему он, несомненно, и стал признанным политическим лидером.

Итак, на цапартицкой площади наличествовали бесспорные признаки брожения умов, и стоявший под аркадой у ратуши полицейский комиссар совершенно точно установил его причину, заявив, что с удовольствием отправил бы всех редакторов в пекло. Жандармский вахмистр, которому это высказывание было адресовано, выразил самое решительное согласие.

Лозунги выкрикивались все громче, а оскорбительные намеки, коими обменивались представители враждующих политических лагерей, все язвительней, и дело явно клонилось к рукопашной, как вдруг со стороны монастыря, от верхних ворот, протяжно, словно молебен во время святогорского храмового праздника, зазвучал наш величественный патриотический гимн «Гей, славяне!»  ^{25}.

Это напомнил о себе триумфальный тенор Грознаты. Он доносился издалека и был слышен в любом уголке площади.

Все опрометью бросились к монастырю, выходившему на площадь, которая тоже именовалась Верхней и возвышалась над остальной частью города. Здесь дома расступались, и открывался вид на окрестности. Пестрая толпа цапартицкой молодежи вперяла просветленные взоры туда, где в синеющей дали виднелся могучий конус Чмертова.

Все закатное золото призрачно рдеющих вечеров зрелого лета сверкало в глазах юных цапартицких граждан, когда, вопреки своему огненному темпераменту, они затянули «Гей, славяне!», словно на храмовом празднике. В каждом из зрачков, прикованных к одному и тому же месту на горизонте, можно было заметить тонкую желтоватую дужку — отражение радуги, возникшей на темно-фиолетовом небе…

Небесная высь подернулась трепетной кисеей дождинок, мелких, как водяная пыльца от фонтана, и эта моросящая завеса скорее реяла в воздухе, чем падала на землю. Все лица, обращенные к солнцу, были залиты отсветом заката, который вдруг поблек и обрел нежный оттенок молодой корицы.

Тем сильнее и ярче пылала радуга, вне всякого сомнения — радуга самого высокого качества. В ней можно было отчетливо различить все семь цветов, что, как известно, случается нечасто. Оранжевый переходил в пурпурный, желтый отливал золотом, фиолетовый напоминал о блаженстве, даруемом девичьим взглядом, и всю эту многоцветную арку пронизывало мерцание искристых огоньков. Одним словом, то была не какая-нибудь завалящая радуга!

Когда Грозната запел «Где край родной»  ^{26}, к мужскому хору присоединились и девицы. Особо явственно выделялся фальшивящий голосок дочери пекаря Габинки. Глаза певцов восторженно сияли, во многих жемчужиной сверкнула слеза. Все заметнее «стмевалось», и туча цвета корицы, откуда ни возьмись, стала заволакивать западную часть небосклона. Солнце неожиданно очутилось в какой-то облачной расщелине, которая медленно и устало смыкалась… И вдруг радуга погасла, будто ее стерли мокрой губкой.

— А вот и неправда, она была не над Чмертовом, она стояла у Дмоута! — послышались возбужденные голоса из лагеря социал-демократов, доселе безучастно наблюдавших за происходящим.

— Молчать! — рявкнул Грозната. На его лбу вздулись жилы, и он принялся свирепо расшвыривать своих товарищей, мешавших ему броситься на скептиков, усомнившихся в чуде, восторженными свидетелями коего только что были все цапартицкие жители.

Ситуация становилась угрожающей — по крайней мере так позднее писали «Ч. л.» в своем увлекательном отчете о первом дне «недели Ировца», и бог весть, чем бы все кончилось, если бы дерзкую молодежь не спас тонкий музыкальный слух пана Грознаты.

Ибо в тот миг кто-то страшно низко затянул третий из наших величественных национальных гимнов и, пожалуй, даже самый величественный — «Морава! Морава!»  ^{27}.

— Цыц ты! — проревел Бедржих Грозната столь богатырски, что у тех, кто стоял поближе, заложило уши, и тут же сам могучим, невероятно высоким голосом затянул: «Морава! Морава! Морава родная!»

В устах Грознаты сия мелодия всегда растягивается на несколько километров, благодаря бесконечным ферматам и паузам, коими цапартицкий герой и певец украшает эту поэтическую апострофу, обращенную к нашему прекрасному маркграфству.

Предсказанный Ировцем дождь (лучший полицейский) не заставил себя ждать и несколькими сильными водометными струями загнал под аркады этих удивительных демонстрантов, вероятно, самых удивительных из всех, что мы видели в наших отнюдь не бедных на манифестации краях. Многоголосый хор увлеченных певцов тем временем дошел только до кульминации вышеназванной апострофы:

От знатоков этого зажигательного гимна, столь легко провоцирующего массы на необдуманные действия  ^{28}, надо полагать, не ускользнуло, что именно здесь мелодия вздымается до самых невообразимых круч. Вот почему зрачки певцов закатились вверх, так что были видны лишь белки глаз, а челюсти, в буквальном смысле слова, грозили отвалиться.