Чешские юмористические повести

«Чмертовске листы» готовы немедленно доказать, что предсказания уважаемого пана старосты подтверждаются отнюдь не в силу случайного стечения обстоятельств.

Прогноз венского имперского института на следующую неделю тоже абсолютно неверен.

Неправда, что в течение предстоящей недели можно ожидать преимущественно сухую и жаркую погоду, то есть состояние атмосферы, в канун жатвы губительное для наших полей.

«Наш уважаемый сотрудник пан Ировец из Зборжова,— писали «Ч. л.»,— предлагает собственный прогноз, полностью отвечающий тем чаяниям и надеждам, которые за четыре недели до жатвы питает каждый крестьянин. Вот почему всю следующую неделю по ночам, а именно с 8 часов вечера и до восхода солнца, будут идти дожди. Поскольку предлагаемый прогноз кое-кому может показаться недостаточно конкретным и в случае успеха — гарантируемого со стопроцентной точностью! — наши недоброжелатели того и гляди опять заявят, что все это лишь простое совпадение, мы во всеуслышание добавляем: начало дождя будет сопровождаться радугой, видимой всему нашему краю, ибо каждый раз ровно в 8 часов вечера она будет возноситься над синевато-зеленой шапкой горы Чмертов! Направление ветров, которые, согласно прогнозу имперского института, в течение предстоящей недели должны дуть „преимущественно“ с северо-запада на восток, также указано ошибочно. Всю неделю по ночам при полном безветрии будет моросить мелкий, равномерный дождь, днем же ожидается легкий южный ветерок.

Эта пропозиция не касается, однако, следующего воскресенья, на которое назначено собрание окружного сельскохозяйственного товарищества, поскольку оно вообще не состоится».

Для тех, кто умеет читать между строк, особенно примечательными были слова «предлагает» и «пропозиция». Как явствует из этих оборотов, дядюшка или, точнее, его газетный покровитель Многослав Корявый рассматривали приведенный выше прогноз уже не как простое предсказание и, в сущности, лишь подтверждали то, что тайным заказчикам дядюшки Ировца давно было известно: зборжовский староста распоряжается погодой по своему усмотрению. Ведь слово «пропозиция» в обиходном жаргоне коммивояжеров означает не только предположение, но в какой-то мере и прямое коммерческое предложение.

По общему характеру публицистического выпада «Ч. л.» и по отдельным подробностям редактор «Гонца из Цапартиц» безошибочно заключил: против него вкупе с Корявым и зборжовским старостой выступила еще и гимназия.

— Готов побиться об заклад — это писал Глупка! — воскликнул он во время вечерней беседы с самим собой, протекавшей в темном углу, куда не достигал свет единственной в клубе лампы, висящей в центре залы.

В этот угол он уползал после каждой проигранной полемической схватки с ненавистным противником.

На сей раз его промахи в мифологии (ах, столь им любимой!) и путаница с музами (только относительно Терпсихоры он никогда не ошибался!), к счастью, ускользнули от внимания других посетителей клуба и не вызвали с их стороны язвительных замечаний, потому что всем не давала покоя фактическая сторона дела. Можно сказать без преувеличения, в ту памятную субботу жители Цапартиц, как и все обитатели чешского запада, отличающиеся сангвиническим характером, развили такую бурную деятельность, что превзошли самих себя.

Спустя полчаса после выхода очередного номера «Ч. л.», часовщик Калоус из предместья Горжов, глухой как пень старик, оторвался от своей работы — починки изъеденных жучком «шварцвальдек»  ^{21} — и по какому-то наитию посмотрел в окно.

От того, что часовщик увидел, руки у него затряслись, и, подойдя к окну поближе, он с трудом снял с носа очки, чтобы взглянуть на колокольню костела и определить, где пожар.

А что в городе пожар — он был совершенно уверен.

Недаром живший напротив сапожник Неходидодому, впопыхах натягивая сюртук, пулей выбежал в сад, нетерпеливо отмахнулся от попреков — по всей видимости, достаточно резких! — своей жены, тоже выскочившей за дверь, и исчез. На месте действия осталась только Неходидодомова — сапожникова жена, через два забора оживленно переговаривавшаяся жестами с какой-то пантетей.

Калоус бросил скорбный взгляд на венец звонницы — не показывает ли черный флюгер, в какой стороне свирепствует опасный огонь. Трясущимися руками заправил роговые дужки очков за уши и, жмурясь на противоположный дом, откуда Неходидодомова что-то сигналила колёснице Кристофоровой, прогнусавил: «А черт их разберет, что там опять!..» С этими словами он снова сел за свои «шварцвальдки», и вечное дрожание его старческих рук обрело обычный, замедленный ритм.

То, что часовщик узрел через маленькое, в четыре крошечных стекла, оконце, было всего лишь незначительной деталью картины всеобщего смятения, охватившего в ту минуту его цапартицких сограждан. Меж тем как Неходидодому спешил с «Ч. л.» за разъяснениями к другу и уважаемому заказчику, пану младшему учителю городской начальной школы Форейту, служившему для него кладезем премудрости, тот самый зуд общения, который всегда возрастает при исключительных обстоятельствах, собрал в предместьях и на главной площади Цапартиц многочисленные кучки взбудораженных обывателей, различнейшими способами — в зависимости от касты и степени образованности — выражавших свое недоумение по поводу неслыханных событий.

Например, под аркой у аптеки, где по вечерам собирался цвет цапартицкой интеллигенции, на деревянной скамье сидел красный от возбуждения Грозната, окруженный другими видными фигурами местного прогрессивного лагеря.

Аптекарь Существенный, коротконогий суетливый человечек с белыми, как густая мыльная пена, сединами, поражал всех бурной жизнедеятельностью.

В руках аптекаря был барометр, размерами чуть поменьше его самого, и свои объяснения он сопровождал столь стремительными манипуляциями с этим физическим прибором, что слушатели едва успевали отстранять головы. Один лишь обливающийся потом Грозната не предпринимал попыток уберечь вместилище своего выдающегося ума и всесторонней образованности. Да и не мог этого сделать из-за жирового колье на шее. При очередном фехтовальном выпаде аптекарева барометра он только моргал.

Прочие собеседники в пылу дискуссии пронзали друг друга полемическими уколами и уничтожающими взглядами. Нередко кто-нибудь хватал поднятую руку соседа и решительно тянул ее вниз. А поскольку каждый, напрягая голосовые связки, старался перекричать остальных, получалась дикая какофония.

— Радуга в восемь вечера над Чмертовом! — выкрикивал визгливым, до невероятности высоким голосом аптекарь, буравя слушателей одного за другим испытующим взором. Взор сей был тем более пронзителен, что усиливался толстыми увеличительными стеклами (Существенный после удаления катаракты носил очки). Стоило гному-аптекарю в споре обратить на кого-либо свои глаза, напоминавшие за этими лупами глазища разгневанного великана, как противник незамедлительно тушевался.

— Радуга в восемь вечера над Чмертовом, господа? — торжествующим тоном возглашал Существенный, патетически подчеркивая знак вопроса.

— А почему бы и нет? — осмелился возразить Грозната.— Коли уж будет радуга, почему бы ей, паралик ее разрази, не появиться именно там?!

— Окстись, пан казначей! — Существенный чуть не подскочил.— Ведь этак и спятить недолго! Ясно ж как божий день — радуга всегда стоит против солнца!

— Как дважды два,— подтвердил мыловар Доубек, вышедший в этот момент из своей лавки, что рядом с аптекой. Хоть был он запросто в синем полотняном фартуке и в нарукавниках, но щедро вышитая золотом феска да толстая золотая цепочка, свисавшая из верхней петли жилетки в нагрудный карман, свидетельствовали, что перед нами состоятельный ремесленник, или, иначе говоря, «промышленник».

Все ремесленники почитались в Цапартицах промышленниками и фабрикантами, а те, кто владел еще и земельными угодьями, удостаивались звания эконома или владельца недвижимости.

— Видали вы когда-нибудь, чтобы солнце садилось под радугой? — продолжал Существенный, наступая на Грознату.