Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Где Маргерит?

— Ушла, — Он смотрит по сторонам и прибавляет: — Очевидно, за покупками.

— Из чего это видно?

— Она взяла с собой... ну, как у вас это называется?.. ле а вдруг...

Он имел в виду «авоську».

С Маргерит было не лучше. В авоське она принесла хлеб, масло и молоко.

При покупке молока обнаружилось, что русский язык исполнен тайн.

Маргерит Блок хотела купить лишь немножко молока. Она подала бутылку, показала, сколько надо налить, и прибавила совершенно, кажется, ясно:

— Па больше.

И продавщица налила побольше, до краев. Больше было некуда. Продавщица не подозревала, что с ней говорят по-французски и что «па» означает — не.

Все-таки несколько фраз Жан-Ришар заучил. Тогда началась адская мистификация. Каждое утро у меня звонил телефон. Я снимал трубку.

— Гаварийт извэснй рюсскй писатэл Тургенёфф!

Со всей вежливостью, приличествующей такому случаю, я приветствовал Ивана Сергеевича, спрашивал, чему обязан, и выказывал полную готовность служить ему. Я говорил долго и в заключение позволял себе спросить Ивана Сергеевича, не знает ли он, где сейчас Жан-Ришар Блок.

Блок не понимал ни одного сказанного мной слова, но, заслышав свое имя и фамилию, по-видимому, вырывал у Тургенева трубку и восклицал уже, конечно, по-французски:

— Я здесь, я здесь! Кто спрашивает Блока? Я здесь.

Тогда я называл себя.

— Какая счастливая случайность! — восклицал Жан-Ришар и спрашивал, какие новости в утренних газетах.

Такие маленькие интермедии разыгрывались чуть не каждое утро, менялась только вступительная реплика: не всегда звонил Тургенёфф. У него были сменщики: «из-вэсни рюсскй писатэл Достоефски», «извэсни рюсскй писатэл Гоголь», «извэсии рюсски композитор Чайкус-ски» и некоторые другие.

Нас сближало очень многое. Мы были почти одних лет, во всяком случае, принадлежали к одному поколению. Молодые годы мы оба прожили в Париже, оба окончили университет в этом городе... И, наконец,— это, вероятно, было самое значительное, — нас сближали воспоминания о войне 1914 года, на которую оба мы ушли все из того же Парижа совсем молодыми людьми.

Мы унесли в своих ранцах наше наивное, идеалистическое воспитание. На войне оба пережили кризис мысли, многое поняли и оба стали другими людьми.

Никакие общие воспоминания не могут так сроднить людей, как воспоминания солдатские. Очень скоро мы стали говорить друг другу «ты».

2

Супруги Блок не прожили в Москве и двух месяцев, как началась война.

Не раз приходило мне в голову: что же думают Блоки по поводу наших неудач? Люди приехали к нам в поисках покоя. Недурен покой! Мне было жаль их, хотелось как-нибудь их утешить, придать бодрости.

Это было совершенно ненужно.

Не я Блоку, а Блок мне первым сказал, что наши неудачи ровно ничего не доказывают.

— Гитлер воюет с сентября 1939 года, почти двадцать два месяца, а советская военная машина еще «не обкатана», — сказал он. — Но вы победите! Вы непременно победите!

И даже прибавил в доказательство:

— Вы привыкли побеждать. Скоро' двадцать пять лет, как вы побеждаете. Я даже знаю, почему. Я это видел своими глазами.

— Именно?

— Это было-в 1934 году. Я приехал на Первый съезд писателей. И тогда я кое-что увидел и все понял.

Я недоумевал: что это он мог увидеть в 1934 году? Съезд? Горького? Исторический Колонный зал, где Достоевский произнес свою знаменитую речь о Пушкине?

Или первые линии метро? Или работы по реконструкции Москвы?..

Он загадочно улыбался.

— Не надо гадать. Я сам скажу. Знаешь Джерма-нетто?

— Знаю, конечно.

— Так вот! Однажды его пригласили на какой-то завод, — я, конечно, не помню, на какой. Надо было выступить перед рабочими, которые занимаются в литературных кружках. Я пошел с ним. И то, что я увидел, потрясло меня. Я думал, что попаду в кружок — человек пять-шесть, ну, десять, да и те интеллигенты. Скажем, инженеры или техники. И вдруг вижу большой зал, где сидит не меньше пятисот человек. И все — рабочие. Это же видно сразу. Ну! Что ты так смотришь на меня? Ты бы лучше посмотрел на этот зал глазами иностранца. Тогда бы ты понял, что государство, которое сумело так поднять культуру рабочих, привить им интерес к книге, к литературному творчеству, дать им время для этого творчества и необходимые средства, — такое государство будет побеждать всегда и во всем.

...Потом начались налеты.

Потом бои стали вестись под Ржевом. Гитлер рвался в Москву.

Приехал с дачи мой приятель. Немецкий аэроплан был сбит в ста шагах от его участка.

В эти дни я как-то зашел к Блоку. Он заметил iioe дурное настроение. Не трудно было понять причину.

— Ничего, старик, ничего, — уверенно сказал Жан-Ришар.— Все будет хорошо. Мсье Гитлер наверняка свернет себе башку. Не думаю, что она у него слишком прочная.

Он протянул мне книгу, лежавшую раскрытой на столе. Это был томик Байрона.

— Тут все сказано и предсказано.

Он прочитал мне вслух строки, обращенные к Наполеону по поводу русской войны. Они известны в русском переводе:

Вот башни полудикие Москвы Перед тобой в венцах из злата Горят на солнце. Но увы,

То солнце твоего заката.

Потом наступил октябрь, началась эвакуация. Эвакуировался Союз писателей. Первая остановка была в Казани. Иностранные писатели-антифашисты, которых в эшелоне было немало, выступили по радио с обращением к общественному мнению мира. Они заверяли народы в том, что Советский Союз нельзя сломить, как бы ни были тяжелы наносимые ему удары, потому что в Союзе никто не напуган, у народа крепкие нервы, он имеет хлеб, оружие, верных руководителей, опытных командиров и волю к победе.

Инициатором обращения и его автором был Жан-Ришар. Едва прибыли в Казань, он заперся в Доме печати, в какой-то комнатушке и не вышел, пока обращение не было написано.

Я еще все-таки не знал его тогда достаточно глубоко. Я чувствовал, что Блок, по-видимому, один из самых прекрасных людей, каких мне пришлось встречать. Но ведь такое впечатление родилось у меня в мирные, спокойные дни.

Когда пришла война, люди стали раскрываться по-новому. Выявлялось то, что раньше не было и не могло быть видно. В Блоке стала выявляться удивительная стойкость, непреклонность, твердость.

Прошли годы, раньше чем мне попали в руки «Дневники» Ромена Роллана. Но и в них, из переписки Роллана с Блоком, из беглых роллановских характеристик, возникал тот Жан-Ришар, какого я узнал в войну,— само олицетворение стойкости.

Роллан высоко чтил Блока как личность. Он пишет, что Блок — «великолепный пример окопного солдата-ин-теллигента», что он — человек «огромной физической и моральной жизненной силы».

Блок был удивительно цельной натурой. В нем не ощущалась та внутренняя перегородка, по одну сторону которой люди часто держат общественное, а по другую хранят личное. Личное и общественное было для него одним органическим целым. В годы войны это целое сосредоточилось на борьбе. Жажда победы была у него лихорадочной и творческой. Она была тем топливом, на котором работали ум и сердце.

В эвакуации Блок тяжело заболел. У него было воспаление легких в очень опасной форме.

Маргерит Блок всегда безропотно переносила тяготы жизни — изгнание, тревоги за семью. Но тут она испугалась.

— Когда я. спрашивала врачей, выживет ли Жан-Ришар, они отворачивались, и у них делался хмурый вид, — рассказывала она. — Он был очень, очень плох. Врачи удивлялись, когда он стал поправляться.

Впоследствии он сам рассказывал мне, благодаря чему, по его мнению, выжил.

— Я беспрерывно напрягал волю! — говорил он. —* Я все время твердил самому себе: «Нет, я не хочу умереть до победы! Нет, я ни за что не соглашусь умереть вдали от Франции! Нет, я непременно должен выздороветь, чтобы еще успеть вернуться во Францию. Нет, я ни за что не соглашусь умереть вдали от Франции, до победы». Вот так я и пересилил смерть.

Супруги Блок вернулись из эвакуации в Москву очень скоро, и мы снова стали встречаться.