Пауки

— Да не ради нее, ради жеребенка… Не видишь, жеребая? Три раза водил… А жеребец, точно бог сам его вылепил! Кормят хорошо, ретивый, сильный, ненатруженный. Надеюсь, добрый будет жеребенок. Не ради нее привел на водопой — ради жеребенка, право слово…

Говорит он живо, с увлечением, играя глазами, в которых нет-нет да сверкнет молния, голос звонкий, чистый, но внешне Раде спокоен, как сама земля.

Маше странно, что сегодня он так покладист и разговорчив: голубые глаза из-под черных бровей впиваются в его серые, с длинными трепещущими ресницами.

— Напьемся, — говорит Раде, — и кобылу напоим.

Они опустились на землю и лежа напились досыта.

Напоив кобылу, Раде погнал ее в гору, посмотрел вслед, потом, обернувшись, предложил Маше посидеть с ним.

Они сели рядом на пестрящую цветами траву.

Молчали, словно оба собирались с мыслями, и украдкой, нерешительно переглядывались. Раде чувствовал себя сильнее и непринужденней, чем когда бы то ни было.

Со вчерашнего дня его детские воспоминания о Маше созрели — искра, которую он носил в себе, внезапно вспыхнула пламенем страсти, преодолевая стыд и робость.

Маша глядит ему в глаза, она чувствует его власть над собою, его силу, и ей хочется подчиниться этой силе.

Раде лежит на траве у ее ног и, положив голову на руки, смотрит на нее.

— Маша, — говорит он, — зачем ты меня тогда опозорила?.. Ошиблась ты, бежав от неразумного ребенка… Слышишь, и сейчас бы убежала?

— Нет, — отвечает молодка и смеется громко, бесстыдно. — Не убежала бы! — повторяет она. — Не прочь узнать, что может теперь сделать этот неразумный ребенок: мучилась ли бы я с ним, как бывало?..

И смеется, надрывается от смеха.

— А я тебя ради Божицы выкинул из сердца. Только знаешь, вчера ты меня словно зельем опоила, заползла в душу, и никак не могу одолеть… избавиться от тебя… Всем сердцем тянусь!.. Хотел домой уйти, к жене, знаешь… Да что там, к чему скрывать, искал тебя… И нашел.

— В добрый час!.. Но зачем я тебе понадобилась?

— Затем, что и жена, — ответил Раде и, вытянувшись, обхватил ее тело. — Чтобы миловаться! — прошептал он. — Назло тебе отомщу, да! да! Ох… уж до чего сладка чужая жена!.. Давай миловаться, Маша!

— Кто нам мешает? — шепнула молодка, сдаваясь, ее помутневшие глаза встретились с его глазами, дрожащими губами она искала его белые чистые зубы. И, отдавшись наслаждению, впилась все тем же помутневшим взглядом в его глаза…

Все же после обеда Раде ушел домой и вернулся на следующий день утром.

Как и сговорились, Маша уже ждала его возле хижины. Раде вспотел от быстрой ходьбы, — он позабыл в спешке снять отороченную скорлатом гуню.

— Отпразднуем нынче свадьбу! — сказал он Маше, приблизившись, и, схватив ее за руку, повел за собой в хижину.

— Ввел я тебя, чтобы знала, куда приходить: ты здесь моя хозяйка — вторая жена!.. А где твой муж? — спросил он.

— Ушел в город.

— Должно быть, дурень.

— Нет, занят своим делом.

— Выйдем, хочу тебя кое о чем спросить! — И закрыл за собой дверь хижины.

Бок о бок отправились они в горы. Раде не скинул торбу, и Маша спросила, зачем он таскает ее с собою.

— Пускай висит, — ответил он задумчиво и, обернувшись к ней, спросил: — Скажи, ради бога, правда ли, что отец Вране пристает к тебе?

— И да и нет.

— Говори начистоту!

— Охочий он до баб, хоть и поп, да и в чем другом никому не уступит… А если уж спрашиваешь, скажу тебе правду. Еще когда венчали нас, позвал меня наверх, подарит, дескать, иконку богородицы на память… Сует торопливо и — целует три раза, мол, как сестру. Помню, лицо у него было такое, словно вот-вот расплачется… Потом, когда мы встречались в церкви или на дороге, поняла до конца, что не отказался бы он от меня, ясно, приглянулась ему… Да бог с ним, не спрашивай! Не хочу я его, подбородок у него висит, как у вола… и пузатый… Ха, ха, ха! — Она разразилась смехом. — Ведь правда — сколько на нем лишнего мяса?

Раде умолк, идет прямиком в гору, Маша следует за ним по пятам и удивляется, что усеянная цветами трава после него остается несмятой.

Парень шагает легко, ловко перескакивает через камни, время от времени оборачивается к ней и спрашивает, не устала ли?

Пришли в старый буковый лес. Раде заглянул сверху в дупло сухого бука, напоминавшего древнюю разрушенную башню.

— Однажды, — заметил он, — в этом дупле я прятался. Как-то осенью затесался в мою отару чей-то двухгодовалый баран. Вижу: чабаны только и ждут, как бы его стянуть… Э, не выйдет, думаю… Два дня мы с другом прятали его в этом буке, ждали удобного случая, а потом съели целиком чуть ли не за один день!

Миновав ущелье, вступили в каменистую просеку. Маша не спрашивает, куда идут, машинально шагает за ним, перескакивая с камня на камень. Наконец остановились у подножия отвесных утесов и скал, где росла высокая трава.

— Знаешь, где ты? — спросил Раде, улыбаясь. — Жарко, а? Погоди, сейчас остынешь. Ступай за мной!

Обеими руками он раздвигает ветви ближайшего дерева.

— Нагнись! — говорит он, взяв ее за руки, и ведет в пещеру.

Внутри темень, на первых порах они не видят даже друг друга.

Маша прижимается к Раде.

— Видишь, — говорит он, — сюда можно спрятать сотню людей; здесь я жарил на вертеле того барана: погляди, остатки костра… В пещеру собираются чабаны и едят краденое мясо… А кое-когда затаскивают и девушек, если под руку подвернутся… Чего чабанок не сделает!

— Прохладно здесь, — заметила Маша.

— Сейчас выйдем, хочу только тебе показать свое царство… Посмотри, какие узоры на стенах, погляди на эти обледеневшие глыбы: похожи то ли на девушку, то ли на ребенка или зверя… слышишь, внизу течет вода? Страх! Никак к ней не добраться… А к снегу можно. Хочешь, принесу?

— И я с тобой!

— Устанешь!

Он взял ее за руку и повел за собой.

Они вошли в узкий проход и стали пробираться между скал.

— Видишь, зимой все эти камни покрыты водой, — поясняет он. — Погоди! — Отпустив ее руку, он вынул спички и зажег сразу две о свои штаны. Посветил.

— Погляди вон на тот камень, настоящий горный волк! И таких штук в пещере уйма, да разве все разглядишь? Нужна добрая охапка лучины.

— Маша! — вдруг крикнул он во весь голос, и эхо из пещеры ответило быстро и громко: «Маша!» — Позови и ты!

— Раде! — крикнула Маша. И эхо ответило.

— Видишь, человек, когда один, может сам с собой разговаривать… Разговаривающая эта пещера! Слышь, вдали словно кто-то плачет… Где-то далеко внизу. Боишься? Не дури: ты со мной!.. Это вода течет… Бог знает где прорывается!

Раде поднял кусок заледеневшего снега, и они, все так же держась за руки, вышли из пещеры.

— Давай обедать! — предложил Раде и скинул торбу. Разостлав наискосок гуню под наклонной каменной плитой, стал смотреть, как тает снег. Потом вынул из торбы хлеб, несколько кусков сыра и бутылку ракии.

Напившись по очереди воды из гуни, они уселись закусывать.

Раде возбужден, весел.

— Понимаешь, — говорит он, не переставая есть, — что-то мне не нравится эта канитель в селе: сначала с отцом Вране, потом тяжба из-за наследства Нико… — Лицо его становится грустным. — Но бросим это! Лучше закусывай!

— Да нет, рассказывай!.. Мила мне твоя речь.

— Не о чем нам долго беседовать… Рядом с тобой чувствую — до чего сладка жизнь!.. Чудеса господни, до чего это неожиданно нашло; верно, кровь зовет, не иначе! Стыдно сказать, сама видишь: к тебе больше, чем к жене, тянет… Но оставим жену, она родит мне сына! Впрочем, для чего же и жена, как не для этого!

И, выпив ракии, перевел разговор:

— А тебе не жалко, что нет у тебя детей? Бесплодная ты, не можешь родить; сказывают, такие страстнее. А может, и муж виноват — право, худосочный он какой-то, твой муж…

Раде говорит, а Маша думает: «Как увлекся, до чего прям! Кто бы еще сказал такое!»

— Маша, ты о чем задумалась? — спрашивает Раде, обнимая ее.