Пауки

На другой день, перед обедом, в дом пожаловали двое его дружков, по прозвищу Журавль и Крыло.

Нико лежал у очага под кабаницей. Тут же рядом стоял бычок. Чего-то прихворнул бычок; обеспокоился Илия: его ведь уже и в плуг закладывали, и под ярмом ходил; вот и привел бычка погреться к очагу.

Больной стонал, а когда ему становилось совсем невмоготу, с трудом приподымался на локтях и мутными глазами обводил комнату, словно искал что-то, а потом вдруг в изнеможении падал навзничь.

— Тяжко умирать молодому! — заметил Журавль, закусывая.

Илия наказал Раде:

— Ступай, сынок, за священником: скажи, чтобы пришел примирить больного с богом.

— Да, пора бы! — подтвердил Крыло и чокнулся с Илией.

Закусывают, пьют, предлагают стакан вина супруге Илии Смиляне, но та отказывается, угостили бы дочь и невестку, но те ушли за скотом на выгон.

Наевшись и напившись досыта, Илия, Журавль и Крыло подошли к больному. Журавль наклонился над ним и стащил с головы кабаницу. Больной глянул на него мутными глазами, застонал, отвернулся, — отвратителен ему резкий запах мясной пищи, который так и бьет изо рта Журавля, разит от одежды и от широкого замасленного пояса. Тогда приступили к больному, склонившись над ним, Илия и Крыло.

— Спроси, кому оставляет, — говорит Илия Журавлю. — И услышишь: «Раде оставляю, кому же еще?..» — сотню раз твердил мне все то же за время болезни… Любит его, дай бог ему здоровья, точно родного брата! Да они же и братья…

Журавль и Крыло еще ближе придвинулись к больному. Пламя очага освещало их морщинистые, постаревшие лица, опущенные, косматые усы с проседью. Вот лица стали серьезными, и они разом спросили больного:

— Нико, оставляешь ли все свое добро Раде?

Больной вместо ответа застонал, хотел повернуться на другой бок, но силы ему изменили.

— Нико, браток, — погромче повторили они в один голос. — Оставляешь ли ты все свое добро Раде, твоему двоюродному брату, сыну Илии?

Нико посмотрел на них отсутствующим взглядом, губы его дрогнули, с большим трудом он выдавил что-то невразумительное.

— Во! Разве я не говорил? — воскликнул Илия. — Все моему Раде оставляет, да и кому же, как не ему.

— Головой кивнул, — заметил Крыло.

— И я слышал: «Раде», — подхватил Журавль.

Больного снова накрыли с головой, старательно оправили на нем кабаницу, а сами опять подсели к огню.

— Еще по одной на дорожку! — наливая, предложил Илия. Выпив до дна и пожав Илии руку, гости накинули на плечи кабаницы и покинули дом.

Илия уселся возле очага, закурил и уставился на огонь, жена его Смиляна хлопотала тут же по хозяйству.

Уже под вечер прискакал на своем бешеном вороном отец Вране, приходский священник. Услышав топот, Илия вышел во двор и подхватил коня под уздцы.

Священник сошел с вороного и сказал:

— Поводи коня, заморил я его!

Конь был в пене и фыркал. Отец Вране, увидав в комнате больного бычка, рассердился и стал гнать его на двор. Бычок помедлил у наружных дверей и вдруг, быстро повернувшись, уставился на огонь своими большими глазами, в которых светились печаль и укоризна.

Священник приблизился к больному, отпустил ему грехи и причастил.

Тем временем с пашни возвращался скот, блеяли овцы, блекотали козы; внизу, под больным, в овине, куда дочь и невестка загоняли отару, шла сутолока и давка.

— Поистине скоты, а не люди! — ворчал отец Вране на Смиляну, готовясь читать отходную. — Зовете меня, когда больной уже в беспамятстве… Скоты!

Быстро, не попрощавшись, он вышел из дома; вырвав повод из рук Илии, вскочил на своего вороного и ускакал.

Пришел Раде, сел к огню и говорит отцу:

— Сам черт не догнал бы этого шального отца Вране! Злой… Разгорячил вороного… несется, как буря… И-их!

Едва успели схоронить Нико, как по селу уже шептались, что покойник на смертном одре завещал все свое добро двоюродному брату Раде, сыну Илии; усерднее других судачили женщины. Толки дошли и до Петра, а на посиделках всплыли среди мужчин уже как неоспоримая истина.

Дядя Петр ни минуты не сомневался, что все подстроил Илия, ведь недаром он отказался принять половину денег на поминки и сам расплатился с корчмарем. Ели и пили сколько влезет. А за последней чаркой забыли даже помянуть Нико. Илия ведь скаред: не будь у него своего расчета, не стал бы так тратиться. Да и соседи рассказывают, кто входил и выходил в тот день из дому! И что делали те двое, что тайком побывали у Илии?

Вот Петр и раздумывал, что бы ему предпринять. И решил посоветоваться с газдой Йово, потому что без денег и в церковь не сунешься.

Застав хозяина в лавке, Петр шепнул ему, что нужно бы поговорить наедине. Газда Йово провел его в контору и закрыл за собой дверь.

Петр со всеми подробностями разъяснил газде цель своего прихода, причем подчеркнул:

— Мне, клянусь здоровьем детей, покойный Нико сто раз твердил во время болезни, что мои сыновья такие же ему братья, как и Раде, и не меньше ему любы. Мыслимо ли, чтобы в смертный час Нико оставил все Раде?

— А кто свидетели? — спросил газда.

— Говорят, Крыло и тот лизоблюд, Журавль.

— Ненадежные свидетели, — заметил газда. — Однако послушай! Представим себе, что Нико — хоть это и сомнительно — вовсе не оставил завещания. Кому бы тогда досталось имущество?

— Досталось бы нам, братьям, мне да Илии, замужней сестре, деду и бабке со стороны его матери-покойницы. Так мне сказал писарь нотариуса. Чудно, этим двум старикам, полагаю, не могло даже присниться такое!

Газда Йово задумался. Лицо его стало серьезным, а в уголках губ не осталось и следа лживой улыбки; лицо вытянулось, подбородок опустился еще больше.

Газда отлично знал братьев Смиляничей; слыхал он и об их покойном отце, Раде, который убил когда-то из-за перепаханной полосы соседа, а потом пристал к гайдукам и перебежал в Турцию; там он и погиб. Был слушок, будто в ту пору он встречался в горах и пещерах со своим старшим сыном Илией. Сын приносил ему одежду и все необходимое, а уносил с собой добычу, которую отец отсылал домой. После смерти отца Илия и Петр долго не могли сговориться и поспешили разделить наследство на три части.

Знал он их поля и луга: живое сердце надела братьев прилегало к участкам Ружича и Вуича, которые сейчас почти целиком перешли в его руки.

Раздумывая о Никиной части, газда решил: «Нельзя, чтобы она целиком досталась Илии; Илия разбогатеет еще больше, а Петр по горло в долгах, всего его имущества не хватит с долгами расплатиться, да и мягче он, сговорчивее, чем Илия, — с ним легче легкого! Нетрудно будет и с завещанием, данным в смертный час да еще при таких свидетелях, как Крыло и Журавль. Можно не сомневаться, что покойный Нико никому ничего не завещал».

Газда хорошо знал крестьян, знал он и Илию: жаден до земли, готов ради нее хоть потуречиться.

Пока газда размышлял, Петр, не отрываясь, глядел на железную «вертгеймовскую» кассу: до чего объемистая и надежная! Сколько бы талеров в нее влезло? В голове его мутится от вороха исписанных бумаг, раскиданных по большому столу, и от толстых торговых книг. «Наверно, — думал он, — и мое имя не раз там записано; эта грязная бумага стоит больше нашего села вместе взятого! Как мы еще живы? Чудеса!»

Потом взгляд его упал на выцветший сербский трехцветный флаг с государственным гербом. Висел он над столом, высоко прибитый к стене еще со времен ожесточенной борьбы сербов и хорватов. А еще выше, в углу, сплел свою паутину паук…

— Послушай! — прервал газда поток его мыслей. — Придвинься-ка ближе, я тебе растолкую, что делать! Купи долю сестры и долю деда и бабки по матери.

— Денег у меня нет…

— Погоди, глупый, не торопись! Когда сговоришься, да гляди, чтобы подешевле, я дам тебе денег, только действовать тут надо с умом, чтоб никто не догадался.

Петр медлил, бормоча что-то сквозь зубы.

— Чего боишься? В чем дело?

— А как я вам отдам?