Пауки

— Отправляйся в село, — приказал газда, растягивая слова, — и объяви, продаются, мол, три доли участка покойного Нико Смилянича… Может, я еще и не продам, хочу только узнать, как пойдет дело…

И обратившись к Илии, сказал:

— Увидишь: покупателей наползет, что муравьев.

— Справедливее будет, если мне продашь…

— Говори последнюю цену… Ну?

Илия подумал и, словно в самозабвении, выпалил:

— Дам тринадцать сотен талеров…

— Мало… Давай шестнадцать…

— Не пугай! Уступи!

— Не могу… Васо, отправляйся…

— Получи четырнадцать сотенных…

— Давай полторы тысячи талеров… Раз уж поймал меня на слове, а не хочешь — не о чем больше разговаривать…

— Ладно, пятнадцать сотен, — решился Илия, и сердце у него замерло… а спустя минуту забилось быстрее обычного.

— Вот задаток! — сказал он, тяжело дыша от волнения.

Вынул из-за пазухи кошель, отсчитал деньги и выложил их на стол. Триста форинтов.

— По совести! — сказал хозяин и позвал приказчика, чтобы и тот слышал, о чем идет речь.

Илия вышел из лавки веселый: земля все-таки досталась ему, делить ее не будут, и, вдохновленный этой мыслью, легко зашагал домой.

Но в пути, раздумывая об огромном долге, Илия впадал все в большее уныние. Когда и как покроет он этот долг?

И он вспомнил Раде. Сын писал, чтоб он был осторожен с газдой. Через несколько дней Раде вернется с военных сборов: взяли его на два месяца. Что он скажет, огорчится ли, что земля куплена за такую высокую цену?

Но когда Илия поравнялся со своей залитой солнцем землей и окинул ее взглядом, на душе стало спокойнее.

«Ей-богу, не будь иного выхода — выкупил бы ее ценою жизни! — подумал он. — Все бы за нее отдал, все, кроме Раде, только бы не попала в чужие руки».

Дома Илия ни слова не сказал женщинам о своей покупке. Поделится с Раде, когда тот вернется.

Между тем по селу тотчас же пошли толки. Женщины встревожились, но спросить боялись. К тому же надеялись, что сам Илия все откроет. И глядели ему в рот: «Ну, сейчас сам скажет!»

В тот же самый вечер прибыл Раде. Покуривая на гумне трубку и глядя куда-то вдаль, Илия сообщил сыну:

— Выкупил у хозяина Никины земли.

— На какой цене сошлись?

— Пятнадцать сотен талеров…

— Чудеса господни!

— Верно… но сто́ит…

— Стоит, по-нашему, по-крестьянскому… Ведь мы не считаем свой труд, что вкладываем в землю, — заметил Раде. И, что-то вспомнив, вдруг оживился: — Видишь ли, отец, на сборах я столкнулся с одним приморцем и слышал, как он определял цену земли: нужно, говорит, подсчитать и рабочий день, и труд, который мы вкладываем… и многое еще перечислил… не только собранный урожай!.. А мы так считаем: даст мне поле, скажем, пятьдесят четвертей кукурузы, вот нам и кажется, будто они с неба свалились, а о своем труде и подумать невдомек.

— Что ты плетешь, Раде! — удивился Илия. — Какой рабочий день, какой труд! Откуда ты взял? Господь с тобой! Все отдадим земле, да будет она благословенна: и труды, и старанье, и пот наш!.. Не дури, нет у крестьянина лучшей кормилицы.

Раде умолк. «Такой долг, такой огромный долг!» — думал он; им вдруг овладел страх, точно семье грозило в ближайшие дни разорение. Так бывало летом, когда он со страхом следил за седой градовой тучей, которая несла гибель его посевам.

Наконец в один осенний день у Раде, в доме Илии, родился сын. И хотя холода еще не наступили, круглые сутки в доме горел очаг, чтобы согреть мать и ребенка. Раде сходил за дровами в лес, совсем не думая о леснике, несмотря на то, что закон о лесных порубках карал строго и неумолимо и кое-кому из порубщиков пришлось уплатить крупные штрафы и возместить казне убытки.

Ребенок рос, и в душу Раде закрадывалась тревога о повседневных нуждах семьи — он все усердней отдавался домашним и полевым работам.

Если бы не этот отцовский долг, Раде был бы счастлив и ни с кем из односельчан не поменялся бы судьбой. Помаленьку бы работал, копил и приобретал. Чего ему еще? Только бы сводить концы с концами.

«Но куда там?! И здорово же отец задолжал», — думал Раде, заглядывая в стоявшую подле очага люльку, где под толстым шерстяным одеялом спал маленький Илия.

Потому-то Раде и выспрашивал вечно отца о домашних делах и хотел точно знать, на каких условиях совершена покупка земли. Он узнал, что за тысячу пятьсот талеров приходится платить ежегодно не малые проценты — двадцать четыре новчича на талер. Раньше платили на талер плету, сейчас хозяин снизил процент, желая убедить Илию в том, что хочет облегчить его положение.

Кроме того, были долги по магазину, да и потребности семьи росли с каждым днем. «Удастся ли с честью справиться с долгами, как бы газда нас не опозорил?» — твердил Раде отцу и, глядя в огонь, мешал кочергой пылающие угли.

— Беда, и только! Сейчас-то и сам я понял… — задумчиво тянет отец. — Но нельзя было иначе, никак нельзя… Неужто отдать землю в чужие руки? Знаешь, сынок, ведь в те дни я точно в лихорадке был!

Раде смотрит на отца. Его взгляд останавливается то на морщинах у подслеповатых глаз, то на отвислых усах: Раде замечает, что отец как-то вдруг постарел. Илия почувствовал на себе взгляд сына и, чтобы ободрить его, сказал:

— Не бойся, Раде! Конечно, долгов много, зато есть и земля, наша кормилица!.. Скот и земля принесут нам деньги. Будем сажать больше табаку… откормим двух-трех свиней…

— Не станем колоть кабана для дома, — добавляет Раде.

— И не надо… разговеемся бараниной! — соглашается старик.

Раде пользуется случаем, — отец так разговорчив сегодня, нужно ему напомнить о монисте — приданом сестры.

Сестра и мать уже много раз просили его об этом.

— Соберем, что ли, и ее, а там что бог даст!.. — сказал он отцу.

Цвета приглянулась сыну Войкана, Радивою.

Встречаются они большей частью на пастбище. В хорошую погоду садятся друг против друга на камни, греются на солнышке и пасут скотину. Над ними высится гора, изрезанная оврагами, долинами и пещерами; вокруг — пастбище, повсюду раскиданы огромные камни; расположившись на этих камнях, пастухи приглядывают за скотиной, чтоб не забралась в заповедник; чуть пониже речка, поля, среди полей зеленеют лесистые холмы. От нечего делать Радивой и Цвета перекидываются словами; бывает, Радивой, вдруг распалившись, кинется к ней, она — от него. Цвета пошла не в отца, мало похожа и на брата Раде: она маленького роста, глаза испуганные, проворному охальнику Радивою ничего не стоит ее догнать. Схватит и укусит за шею, а то повалит где придется на землю и тискает или запустит руку за пазуху. Девушка не противится, пока не заметит в его глазах дикие огоньки и не почувствует его руку под одеждой. Он, весь в поту, позабыв юношеский стыд, впадает в неистовство… а она едва дышит… Соберет остатки сил, чтобы скинуть его с себя; охваченная страхом, просит, молит отпустить ее — он уступает, девушка отодвигается подальше, и они снова беседуют, уже не садясь.

Отец купил Цвете монисто, причем за продырявленные плеты платил газде Йово полноценными, а пошло их на монисто ровно две сотни.

Однажды Радивой сказал Цвете, что на девичий семик уведет ее из коло.

— Давно пора, с тех пор как умерла мать, у нас как в хлеву: некому держать дом в чистоте, мужчин обстирать. Я и отцу сказал, он согласен.

Девичий семик уже не сегодня завтра, а Цвета пока никому в семье не сказала о намерениях Радивоя. Наконец, поразмыслив, решила довериться Раде: с ним она чувствовала себя свободней, чем с другими, он самый обходительный в семье и к ней относится лучше других домашних. Цвета поджидала Раде на дороге, зная, что он непременно пройдет здесь, возвращаясь с дровами. Увидав Раде, пошла ему навстречу.

— Раде, брат, — пролепетала Цвета, глаза у нее налились страхом, ресницы дрогнули и опустились, — тебе не будет жалко, если Радивой в воскресенье уведет меня из коло к себе?

— Да пора бы, — ответил Раде. — Что ж, счастливо!