Пауки

— Но я не смею признаться ни отцу, ни матери. Мне сказали, будто отцу не хочется окончательно потерять милость попа Вране… Мне-то ведь веру придется переменить, да и мать словно жалеет…

— Но мать ведь тоже из православной семьи, — заметил Раде, — и ничего с ней не случилось! — Раде засмеялся. — Сейчас по-нашему крестится…

— А я буду по-ихнему, — перебила его сестра, — бог один! Но ты, Раде, замолви словечко, тебя они скорей послушают!

В городе на девичий семик Радивой бешено пляшет в коло, потом выходит с Цветой из круга и танцует с ней отдельно. Он то весел, то чего-то злится, не дает себя переплясать, пляшет с ней, словно побился об заклад.

На городской площади слышится звяканье серебряных монист и топот тяжелых кованых башмаков; пот выступил на загорелых лицах, на солнце поблескивают расшитые бисером безрукавки. Вот распался и большой круг, а Радивой все еще танцует. Цвета устала, изнемогла, на ее счастье утихомирился и Радивой. Обнял ее.

Как раз в эту минуту к ним подошли два друга Радивоя, став по сторонам, крепко взяли их под руки и повели через площадь. Вдруг откуда ни возьмись появился среди площади порядком подвыпивший Петр, Цветин дядя, и преградил им путь.

— Куда ведете девушку? — спросил он.

— Оставь, дай людям спокойно идти своей дорогой! — бросил один из друзей Радивоя; а Радивой, не говоря ни слова, локтем оттолкнул Петра в сторону.

Петр вскипел:

— Не быть, парень, тому, что задумал! — и стал кричать, чтобы Радивой отпустил девушку.

Поднялась суматоха, вокруг них собралась толпа.

Радивой, обнимая Цвету за талию, протискивался сквозь толпу. Петр попытался его задержать, ему помогли кое-кто из односельчан, те самые парни, что враждовали с Радивоем из-за девушки.

Но друзья Радивоя поспешили на выручку, окружили его с Цветой и всей ватагой начали пробиваться вперед. Петр норовил их остановить, а пьяный вдребезги Павел, которому давно уже приглянулась Цвета, схватил девушку за руку, чтобы вырвать из объятий соперника; он давно уже ненавидел Радивоя за то, что тот опередил его.

— Пойдем со мной! На что сдался тебе Радивой?

— Уйди, уйди, говорю тебе! Зарежу! — разъярился Радивой и потянул девушку к себе.

Цвета, оказавшись между двумя озверевшими парнями в толпе народа, просто обезумела, глаза ее расширились, ресницы вздрагивают, а взгляд блуждает по толпе, как взгляд пойманной птицы в руках сорванца. Радивой крепко держит ее одной рукой, другой хватается за нож.

— Вот ее брат! — крикнул кто-то из толпы.

— Раде, братец! — едва вымолвила девушка.

— Что с вами? Люди!.. Чего навалились?..

— Слушай, племянник! — вывернулся Петр. — Уводит ее без ведома отца… Это нечестно!.. А вот Павел! Неужто, имея под боком такого парня, она может любить Радивоя?

— Брось, дядя, — спокойно говорит Раде, — пусть сама скажет, кого любит…

И спросил сестру:

— Цвета, ты кого любишь? Любишь ли Радивоя?

Испуганный взгляд девушки падает на Радивоя.

— Хочешь ли выйти за него? — спрашивает Раде снова.

— Хочу! — подтверждает сестра и придвигается ближе к Радивою.

— Правильно! — закричали друзья Радивоя, мигом взвели курки пистолетов — и треск выстрелов разнесся по городу… А толпа с женихом и невестой двинулась через площадь.

Раде сидит на камне и поглядывает, чтобы скот не забрался в лесной заповедник. Вот как нынче повелось, а бывало, скотина паслась без хозяина. Заставили власти соблюдать порядок, ничего не поделаешь — разорили разбойничьи штрафы лесничества; отец говорит, будто за один только год уплатил более пятидесяти талеров то за нарушения, то за причиненный якобы ущерб, а штраф назначают сколько в голову взбредет, и как это делается, никто в селе в толк не возьмет.

Поздно уже, пора гнать скотину с пастбища, хотя солнце еще замешкалось на отливающей медью листве Радиного леса. Время от времени сильные порывы северного ветра качают ветки и доносят с горы удары топора.

Раде, вспомнив о чем-то, встал с камня, направился к хлеву, взял недоделанное топорище и с таким увлечением принялся строгать его, что не заметил Машу, пока она не подошла к нему вплотную. Раде удивился — давненько они уже не видались. Сгибаясь под тяжестью мешка, она проговорила, посмеиваясь:

— Ходила на мельницу и заглянула к твоей жене — мы же давно с ней знакомы… Угадай-ка, — продолжала она, — зачем я к вам заходила?

— Зашла, и все…

— Угадай!

— Откуда мне знать ваши женские дела…

— Услыхала детский плач, — сказала Маша, растягивая слова, — и не могла совладать с собой, не поглядеть на него… Настоящий сокол! Завернула к тебе по дороге сказать об этом…

— Почему бы не быть ему соколом от такого отца! — улыбнувшись, промолвил Раде и встал, отложив в сторону топорище. — В будущем году будет другой, ей-богу, будет!

— А у меня никаких признаков! — с явным огорчением сказала Маша. — А после тех летних дней в горах… знаешь… ждала…

— Я тут ни при чем, — игриво перебил ее Раде. — Чего не было, могло бы случиться… Ну-ка, скинь торбу, отдохни!

Маша послушалась и, прислонившись к хлеву, стала рассказывать об отце Вране.

— Не дает проходу, а я его всякий раз надуваю… Вчера ждал на условленном месте, за церковной оградой… Ждет он там… а я, прикрыв дверь, подглядываю в щелку… Ха, ха! Но слушай, Раде, — перевела она разговор на другое, — стыдно только сказать…

— Почему? Говори!

— По дороге думала об отце Вране: может быть, он… — и оборвала на полуслове.

— Что?

— Был бы для меня подходящей. Все бы сделала, только бы стать матерью!

Раде окинул ее удивленным взглядом.

— Прости, Раде, — кается Маша, — прости! Избави бог, и что только в голову лезет! Откуда?.. И все зря, не люблю я его…

Сумерки медленно надвигаются, незаметно охватывают сначала ущелья и овраги, потом ползут к каменистым вершинам, которые уже посерели.

Маша и Раде на минуту умолкли, словно почувствовали близость осенней ночи.

Скотина ревела, возвращаясь с пастбища. Раде стал загонять ее в хлев. Волы с трудом протискивались в низкую дверь, самый крупный из них пригнулся, наклонил голову и прошел, не коснувшись рогами притолоки.

За скотом вошли и они. Раде набрал хворосту, развел огонь.

— Слушай, Маша, — сказал он, — неужто я бегал бы за тобой, как отец Вране, против твоего желания, а ты еще насмехаешься над ним!.. Как он только терпит?

— Сердится, но со мной отходчив: стоит мне погладить его жирную руку, тотчас смягчается… добреет…

— А муж знает?

— Какое ему дело, он все деньги копит… По судам таскается чужие тяжбы слушать… Знаешь, Раде, не будем его поминать…

— А почему?

— Видеть его не могу!.. Раньше еще так-сяк, с грехом пополам привыкла… А с тех пор как сошлись мы с тобою в горах, глаза бы мои на него не глядели! Даже не представляешь, до чего мне тяжко! Совсем чужим стал… противен он мне… Брось… — и подняла руку, словно защищаясь от чего-то.

Раде смотрел на нее, залитую светом костра, — щеки ее пылали, а приподнятая, красная как кровь верхняя губа — показалось ему — дрожала. Вглядевшись в ее голубые глаза, он уловил что-то тяжелое, свинцовое, мутное, глубокое, точно пенящаяся у брода река.

— Маша, — он вздрогнул, — держись, ты юнак!

— Что толку, коли нет детей? — ответила она, явно поглощенная этой мыслью. — Ах, стать бы матерью твоего ребенка, Раде! — И вдруг схватила его голову, прижала к груди… осыпала поцелуями… — Раде, прости! Не могу я без тебя… — Она вся дрожала, зуб на зуб не попадал, точно в лихорадке, и теснее прижималась к нему…

Огонь погас, скот улегся на покой, пережевывая жвачку, у двери подглядывал месяц… Раде вдруг встрепенулся и сказал:

— Поздно уже, Маша!

Она взвалила торбу и вышла. Раде проводил ее до самой дороги.

— Не осуди, прости, Раде, ничего не могу с собою поделать! — целуя его на прощанье, сказала молодка.