Форпост в степи

Пройдя половину пути, Умар почувствовал усталость. Сердце бешено колотилось в груди. «Странно, — подумал старик, — такого я раньше никогда не испытывал!»

Голова кружилась, и не хватало воздуха. В груди разгорался огонь, готовящийся вскоре перейти в пожар. Руки и ноги начали холодеть, радужные круги в глазах становились все ярче и ярче, мешая видеть.

— О Всевышний! — прошептал, останавливаясь, старик. — Не могу дальше. Не могу.

«Еще чуточку! — подгонял его вдруг запаниковавший внутренний голос. — Там, за речным поворотом, твоя юрта! Бодрись! Не хочешь же ты подохнуть в степи, как пес безродный!»

— Не могу…

«Несчастный! Ты еще можешь, крепись. Иди дальше. Вставай!»

Успевший сесть на землю Умар с трудом поднялся. Тяжело переставляя ноги по таящему снегу, он заставил себя идти вперед.

Вдруг он увидел всадника, скачущего навстречу. Умар остановился, не зная, идти ли ему дальше или ждать его; постоял в растерянности и не успел ничего решить, как тот подъехал. Умар посторонился и посмотрел на всадника плохо видящими глазами, пытаясь разобрать, кто он и почему так неосмотрительно скачет в разгромленный казаками аул. Юноша соскочил с коня.

— Это ты, Умар? — спросил он, и старик узнал сына Юсупа, Сияркула.

— Я это, — ответил удивленно Умар. — А ты разве жив? И почему скачешь от моей юрты?

— Что в ауле? — спросил Сияркул. — Казаки еще там или уже ушли?

— Казаки там, и много их, — вздохнул старик. — А ты для чего в аул скачешь? Жить надоело?

— Я хочу похоронить отца! — воскликнул юноша. — Как истинный мусульманин он должен быть предан земле, а не валяться в грязи, терзаемый псами и шакалами.

— Боюсь, что похоронить Юсупа тебе не позволят, — улыбнулся Умар. — Да и тебя зарубят. Не побрезгуют сабли замарать!

— А ты чего насмехаешься? — обозлился юноша. — Ты рад смерти отца моего? Скажи мне.

— Я не любил твоего отца, Сияркул, — ответил старик, даже не пытаясь убрать довольную улыбку с лица. — И тебя не любил. И жирного брата твоего, Ирека! Я рад, что Аллах обрушил справедливую кару на ваши головы за все те муки, которые вы причинили мне!

— Закрой пасть, старик! — взвизгнул юноша и выхватил из ножен саблю. — Я не посмотрю, что ты мой дядя, и…

— Что ж, убей меня, гаденыш, — хохотнул Умар. — Всевышний давно поджидает меня. Заждался, может быть, и тебя послал лишить меня жизни.

— Да я… — Сияркул взмахнул саблей, но не посмел обрушить ее на голову престарелого родственника. — Ступай своей дорогой! — гневно крикнул он. — И никогда больше не попадайся мне на глаза!

Убрав саблю, юноша отвернулся и вставил ногу в стремя. Но вскочить на коня он так и не успел. Умар ухватил его левой рукой за плечо, развернул к себе и изо всей силы вонзил кинжал ему в грудь. Сияркул вздрогнул, короткий стон вырвался из его груди; он безмолвно упал на спину. Умар несколько минут стоял неподвижно, затем махнул рукой и вытер лезвие кинжала полой своего халата.

И сердце остановилось у него в груди, свет в глазах померк, и он рухнул на тело Сияркула со счастливой улыбкой на лице.

* * *

— Атаман, а с бабами кайсацкими и детьми что делать велишь? — спросил Рукавишников, подойдя к Ивану.

Кирпичников посмотрел на сбившихся в кучу женщин, прижимающих к себе перепуганных детей:

— Мордовать их и насильничать не дозволяю. Мы казаки, православные, а не супостаты степные, как Ергаш! Пущай зараз с нами зимуют и жратву готовят!

— Дык мы что, здеся зимовать будем? — ужаснулся казак. — Здесь, в степи голой?

— А ты куды собрался? — разозлился Иван. — В сибирскую ссылку пробираться или обратно в Яицк? Нас там слухать теперь не будут! Раз возвернулись — знать, от конвоя утекли. Еще, чего доброго, смерть капитана Окунева на нас свесят. Смекаешь, дурень? Снова в кандалы вырядят и уже в соляные шахты на каторгу определят!

Рукавишников озабоченно поскреб бороду. Слова атамана заставили его задуматься о том, о чем он раньше «не мыслил».

— Сколько казаков в живых осталось? — спросил Кирпичников.

— А кто его знат, — ответил казак. — Погибших десятка два будет. А раненых… Да почитай кажный подрезан. А тяжелых пятеро. Это тех, кто промеж жизнью и смертушкой бултыхаются.

— Все, зимуем здесь, — твердо решил Кирпичников. — За зиму отлежимся, раны подсохнут, а уж весной… Снег растает, а там поглядим куда податься!

— С пленными ордынцами что делать велишь? — вздохнув, спросил Рукавишников. — Их ведь рыл двадцать почитай набирается.

— Шибко израненных добейте, — отдал жесткое распоряжение атаман. — А тех, что на ногах покудова держатся, в яму сбрось. Опосля круг кликнем и сообча порешим судьбину иху!

— А с мертвяками что делать?

— Наших по–людски похороним, а кайсаков в степь подальше перетащите и закопайте всех.

Как только рассеялась ночная мгла, в аул вернулся возглавляемый Злобиным отряд. Казаки едва не выпадали из седел, изнемогая от переутомления, лошади выглядели не лучше.

Вернувшихся окружила толпа.

Матвей Беспалов подвел коня, к седлу которого был крепко привязан Ергаш.

— Молодцы! — радостно улыбнулся Кирпичников, позабыв про ноющую рану и усталость.

— Ергаш, мать твою ети! — подхватили радостно казаки, которые не участвовали в погоне.

Шум усиливался. Еле–еле удержал атаман казаков от скоротечной расправы.

Ергаш был перепуган насмерть. Он знал, что его ожидает, а потому готовился к самому худшему.

Желая казаться спокойным внешне, а на самом деле с трудом борясь с растущей в груди злобой, Кирпичников рассматривал ненавистное лицо.

— Ну что, паскудник? — спросил он сабармана. — Побегал? Хватит? Теперь надо ответ держать перед казаками, коих ты желал захватить и в рабов обратить!

— Колодник проклятый, раб! — захрипел, прерывисто дыша, Ергаш. — Я вам еще покажу, кто хозяин в степи! — и из его вытаращенных глаз брызнули слезы отчаяния и злобного бессилия.

— Все, хватит! — прикрикнул Кирпичников. — Ты уже отгулял свое, шакал ненасытный. И они тоже, — повел он рукой вдоль теснившихся рядом казаков, — все зараз со мной согласные.

— Любо, атаман! Верно говоришь, — загудели казаки, перепачканные кровью и грязью лица которых казались страшнее ликов всей нечисти из преисподней.

— Как его словили? — спросил Кирпичников у Злобина. — Ей- богу, не поверю, ежели с сабелькой, да еще в бою?!

— Утекал, как заяц, — ухмыльнулся казак. — Мы уж, грешным делом, думали, все, ушел вражина. Ай нет! Господь подсобить изволил! Евоный мерин копытом в нору сурчиную угодил. И вот он здесь, подмятый, но живой, подлюга!

— Как с ним поступим, казаки? — обратился ко всем Кирпичников. — Я ведаю, что зажился он на свете этом? А еще я ведаю, что кажный из нас таит обиду большую на упыря этого. Но… Казнить его будет кто–то один из нас! Согласны?

— Дозволь мне, батько. Мне, мне дозволь.

Желающих покарать сабармана и работорговца оказалось столько много, что Кирпичников даже растерялся, не зная кого выбрать.

— Все, замолкните! — крикнул он. — Сейчас я сам перешибу хребтину этой падали! И не за себя карать буду его, братцы! А за тех, кого пес этот у жилищ подстерегал, а потом зараз в рабство басурманское продавал. Сколько он казаков, женок, дочерей и сыновей казачьих свободы лишил, пес шелудивый? Не счесть! И на нас, гад, покушенье чинил! Да не на тех нарвался, варнак. Господь нам руки развязал, браты, чтоб мы с супостата этого за всех спрос учинили! Я сейчас верно мыслю, казаки?

— Любо! Верно говоришь, атаман! — дружно закричали казаки. — Отшиби ему башку, атаман. Пущай в котел адовый проваливает. Нет ему места в жизни этой…

Кирпичников выстрелил, когда рука его с пистолетом поднялась вровень с головой приговоренного. Ергаш как подкошенный рухнул на землю, и его острая бородка встала торчком, устремившись в небо.

— А вот еще плямяш евоный, Ирек, — подтолкнул едва живого от страха юношу к атаману Злобин. — Гляди, какую рожу отожрал, кабанище! Зараз на коне верхом за день не обскачешь…