Волжское затмение (СИ)

– Дашка, ты побудь тут… Я наверх сбегаю, разведаю. Только дождись! Дождись, ладно? – горячо зашептал он, сжав её зябкие ладошки. Углы Дашиных губ чуть шевельнулись. Она слышит. Она побудет тут. Ещё побудет.

– Сейчас… Сейчас, Дашка… Я сейчас! – приговаривал он, отступая к лестнице, над которой светлел дверной проём. Не решался спиной повернуться. Боялся.

Серая пелена пыли превращала и без того несолнечный день в сумерки. Ещё дымились развалины и тлели обгорелые пни деревьев после взрыва зажигательного снаряда. Ни души. Ни малейшего шевеления нигде кругом. Мёртвый город. Город ночи и смерти. Это было настолько тяжело, страшно и мерзко, что хотелось закричать во всю глотку и грудь, завыть, забиться в диком, безумном припадке и хоть этим облегчить, разрядить, расслабить чудовищное напряжение в душе. А там уж будь, что будет. Так и стоял Антон, тяжело дыша, сжимая кулаки и смиряя прыгающие губы. Но тут до него донеслись хрусткие шаги и голоса. Что-то тёмное мелькнуло впереди. Ещё. И ещё. Неясные тени приближались к нему.

– Стой! Не двигаться! Руки вверх! – донеслось до него. И пять-шесть человек с винтовками наперевес выросли перед глазами. В сером полусвете, в красноватых отсветах от тлеющих развалин грозно блеснули штыки.

– Кто такой? Что тут делаешь? Оружие?

– Каморин… Антон… Помогите! Там… – он указал на темнеющий позади вход в подвал, покачнулся и упал на битый кирпич.

Бесконечен был Американский мост! Как мост в иной мир. Тянулись и тянулись исклёванные пулями стальные прожилины. Зияли проломы от разорвавшихся снарядов. Вздымались к небу, как руки в безнадёжной мольбе, вывороченные трамвайные рельсы. А город позади был сплошь застелен тёмно-серым дымом, будто и впрямь оставленный грешный мир, забытый и проклятый.

Впереди два красноармейца бережно несли на брезенте Дашу. Вытянувшись и закусив нижнюю губу, она слегка покачивалась в этом импровизированном гамаке и сотрясалась, когда красноармейцы сбивались с ноги и частили.

– Осторожней… Ребята, прошу вас! Осторожней… – бормотал Антон.

Ему не хватало только смирительной рубахи. Полуголый, в штанах и сандалиях, запылённый, перепачканный, с отрешённым, невидящим взглядом, он более всего походил на умалишённого. Его вёл, поддерживая у пояса, третий боец – низкорослый, хмурый, бровастый.

– А, не боись, – успокаивающе ворчал он. – Донесут. В лучшем виде и полной сохранности. Главное, медицина бы не подкачала, а мы уж – будь уверен…

Госпиталь был оборудован в первом этаже здания бывшего Кадетского корпуса на Московской улице. Остро пахло карболкой. В приёмном отделении, на выскобленном и пропаренном кипятком полу валялись окровавленные обрывки Антоновой косоворотки, а рядом – разрезанное пополам Дашино серое платьице. Снять его целиком не получилось: сильно кровила рана, и Дашу, чудом ещё живую, оставили в покое. Тут же, неловко, носами друг другу, брошены были её туфли-стукалки – маленькие, как детские. И ветхие, штопаные, пропылённые носочки – голубенькие когда-то, а теперь серые, вылинявшие, застиранные. При одном взгляде на эти обноски становилось ясно: здесь горе. Но ещё больнее было смотреть на Дашу. Мраморно-белая, она лежала на покрытом жёлтой простынью столе. Антон все эти дни ни разу не видел её раздетой, и теперь ужаснулся: так она была худа, так остры были колени, кострецы, плечи… Глаза были прикрыты, но серые, воспалённые по краям веки мучительно дрожали на них. И казалось, не дышит она уже.

– Дашка, Дашенька, бедная моя… – прошептал Антон, прижимая её ладошку к своей щеке. Чуть дрогнули углы её губ. Услышала… Но глаза не открыла. Дежурный врач сердито глянул на него поверх пенсне, покачал головой и кивком указал на дверь.

– Давай-ка, братец… Нечего тут. Ей и так не сладко.

Сидел Антон на скамейке у парадного подъезда Кадетского корпуса, теребил завязки ворота выданной ему застиранной больничной рубашки и равнодушно глядел, как плывут мимо него старые липы вдоль Московской улицы. Да и сама улица будто растягивалась в гадкой, злорадной ухмылке – и сжималась опять, как пиявка. Точно так же перед глазами Антона изламывались, колебались, хороводили смутные, смазанные фигуры людей. Это были и красноармейцы, и гражданские. Одни пришли на перевязку, другие – проведать близких и знакомых. Стоило чуть подсобраться – и прекращался их непонятный танец. Они вновь становились малоподвижными, неулыбчивыми, с огоньками болезненной тревоги в глазах. Но опять муторно кружилась голова – и всё вокруг пускалось в пляс. Это было сродни тяжёлому болезненному бреду. Но только он, кажется, пока спасал. С ним ещё можно было жить. Недолго…

– Антон! Антон! – настойчиво зудело над ухом. Лицо вдруг вспыхнуло резким, болезненным жаром. – Да очнись же ты…

Антон проморгался и увидел склонившегося над ним отца. Василий Андреевич был теперь в красноармейской форме. В обычной полевой форме, у белых точно такая же, только с погонами. Командирское звание отца выдавала лишь офицерская фуражка с красной звёздочкой на месте кокарды. Лицо его было мрачным, и бледно-серый оттенок лишь добавлял скорби и тяжкой безнадёги. Глаза были сухи, красны и страшны. Вся боль, всё нечеловеческое напряжение последних дней выразились в них.

– Как это случилось, Антон? – дрогнувшим голосом спросил он, опускаясь на скамейку рядом с сыном.

– Ты… Уже был? Там? – будто не услышал вопроса Антон. – Что там? Как?

– Да чёрт-те что, разве от кого правды добьёшься… – будто оправдываясь, монотонно зачастил вдруг отец. – Да нет, ерунда какая-то… Сделали операцию. Жива. Но…

– Да говори же… – зажмурился Антон, лишь бы не видеть, как мучительно подбирает он слова.

– Плохо дело, Антон, – собрался наконец с силами Василий Андреевич. – Говорят, крови у неё почти не осталось. И истощение… В общем, Антон… Шансов нет. Какие-то часы остались…

– Ты был у неё? Видел?

– Да где… Не пускают. Без сознания, говорят. Может, и не очнётся… Антон, но как? Как такое могло случиться? Вы же знали…

– Ты… Ты это мне? – обернулся к нему Антон, и жгучие искорки вспыхнули в его переполненных слезами глазах. – Ну, давай. Упрекни ещё нас. Да ты…

– А что – я? – чуть отшатнулся отец. – Я же предупреждал…вас… – голос Василия Андреевича с каждым словом неуверенно падал. – Обстрел… Опасно… Я же в самом начале ещё…

И тут он скривился, отвёл глаза и, схватившись за виски под околышем фуражки, яростно простонал.

– Да о чём я, в самом деле… Ну не было, не было у нас другого выхода! – горячо пробормотал он. – Легко судить…

– Легко… – в тон ему ответил Антон. Голос дрожал. Слёзы сорвались с ресниц и побежали по щекам. – Мне… Очень легко. Это же не меня вы обстреливали. Не гибли у меня на глазах люди. Не доставал я их из-под развалин… И Дашку не я потерял. Мне легко, папа. Очень легко. И спасибо. Спасибо, что предупреждал. Очень мудро. И вовремя…

Василий Андреевич молчал, низко склонясь и подперев лоб ладонью. У самого носка его сапога копошились мелкие земляные муравьи. Суетились – и не знали, наверное, что одно лишь короткое, быстрое движение может уничтожить их, не оставив даже мокрого места.