Волжское затмение (СИ)

– Где? Где они, черти? – пробормотал он еле слышно и шагнул в тёмный угол.

Антон и Даша поднялись навстречу.

– Ну, здравствуйте, герои… Слава Богу, живы… – устало, как измотанная лошадь, вздохнул он, обнимая их одной охапкой. – Целы… А я уж думал… Болтали, будто накрыло вас при обстреле…

– Да нет, – слабо улыбнулась Даша. – Обошлось…

– Обошлось… – передразнил вдруг Каморин-старший. – Как ты? Как держишься-то ещё?

– Держусь вот, – снова улыбнулась Даша. – Антон помогает…

– А, знаем этого помощника… Ложись, ложись! Отдыхай… Вот тут в кульке перловка… Варёная уже, можно есть. Подкрепитесь. Сергей Саввич, давайте-ка сюда. Дело есть. Срочное. Так… А этот? – и Василий Андреевич беспокойно зыркнул в сторону Михалёва. Иван Гаврилыч вздрогнул и напрягся.

– Ничего. Свой. Можно… – махнул рукой Губин.

– Значит так, доктор. Мой к вам визит – тайна. Я тут хожу, посты свои осматриваю. Ясно?

– Так это ваши там в оцеплении стоят? – критически покачал головой Губин. – Что ж так, без оружия-то? Риск!

– А что сделаешь? – пожал плечами Каморин. – У белых кругом наблюдательные посты. На колокольнях, на чердаках… Везде скворцы ихние сидят. И чуть какая опасность… Ох, плохо тут будет. А вам нечего тут валандаться, идёмте на берег. Вы там нужны. В общем, собирайтесь. Приказывать вам не имею права. Но надеюсь на ваше благоразумие…

Повисла напряжённая пауза лёгкого замешательства. Слышалось лишь покашливание и вздохи.

– И гадкое же это слово – “благоразумие”… – глянула из-под насупленных бровей Даша. – Только теперь поняла… – и не выдержала, сорвался голосок, захлебнулся. Волнуется… Стеснительная она, Дашка. Робкая. Но чуткая, отзывчивая. Вот и переступает через себя, шумит, в бой бросается. А чего ей это стоит, только Антон и понимает. По голосу.

Василий Андреевич остановился на ней прищуренным, воспалённым взглядом, болезненно качнул головой, но промолчал.

– Мы не можем уйти, отец. Ты же понимаешь. Там люди в подвалах… А завтра обстрел. Как мы их оставим? Это же подлость! – тихо, с нажимом и расстановкой, проговорил Антон.

Отец перевёл взгляд на сына, его бледные, сухие губы чуть шевельнулись, но и тут ни слова не сказал Василий Андреевич. Прищуренные, как от сильной головной боли, глаза его требовательно остановились на докторе.

– Я вижу, – хрипло начал он, – детям своим я не указ больше, – развёл руками и усмехнулся. – Гадости одни да подлости говорю. Ну-ну. А ты что скажешь, Сергей Саввич?

– Тут никто не указ, Вася, – вздохнул доктор. – Тут каждый для себя решает. Выросли они. А ты и не заметил… А я вот что скажу. Уйти сейчас не можем. Там остались люди. У нас завтра будет время до начала обстрела. С рассветом и выйдем. Когда завтра начнут стрелять?

Каморин, не отводя взгляда, пожал плечами.

– Не знаю, – с необъяснимым злорадством ответил он. – И никто не знает. Может, в полдень… А может, и прямо с утра. Так что думай сам, Сергей Саввич. Хорошо думай…

– Но это же… Но как же? А если людей не успеете вывести на ту сторону? А если… Да что ж у вас там, в штабах, одни идиоты сидят, что ли? – доктор широко развёл руками и хлопнул себя по бёдрам.

Василий Андреевич поглядел на него печально и долго.

– В штабах… – пробормотал он себе под самый нос, так, чтобы слышал только доктор. – В штабе хорошо, если знают, что под боком делается. А что подальше, так, пока доложат, сто раз всё переменится… Связи нет.

– Хороши вояки… – зло хмыкнул доктор. – Немудрено… – кашлянул в кулак и замолк. Не хотел, видно, обострять.

– Немудрено, – кивнув, еле слышно согласился Каморин. – И наших, ярославских там раз-два и обчёлся. Вот и понимай. Конечно, если вдруг чего начнётся, с того берега по этому стрелять не станут, пока тут люди. По центру бить будут. А вот из-за Волги и от Всполья могут всадить. Они ж там не видят… Да и не знают, небось. А люди… Ну, пересидят ещё один обстрел, плохо, но по-вашему ещё хуже может выйти. Так что, Сергей Саввич, хоть ты-то, старый, соображение имей…

– А я, Вася, имею соображение, – всё-таки не выдержал Губин, и его язвительный, клокочущий тенорок задребезжал под низкими сводами. – Я, Вася, тут, почитай, пятнадцатый день только и делаю, что соображаю, как людей от снарядов ваших уберечь, как помереть им не дать, а кто помер – тех схоронить… И, если там у вас никто на этот счёт соображать не хочет, так хоть ты мне не препятствуй. Ты, Вася, хоть раз был под шестидюймовыми снарядами? А в городе от них нет спасения. Ты ошмётки человеческие из-под развалин доставал? Видел, как у людей кишки горлом лезут? А вы ж ещё и химию обещали! И если мы, боясь за шкуру, хотя бы не попытаемся… Не простится нам это, негоже грех такой на себе оставлять… – и доктор безнадёжно покачал головой.

Каморин снова поморщился, будто кольнуло его что-то.

– Химических не будет, пугалка это, – тихо сказал он. – Нет их у нас. И не ждём. И без них хватит, ты прав, – и вздохнул. Шагнул ближе к керосиновой лампе – и Антон увидел, как бледно, землисто-серо его лицо, как бледны губы. Внешне он мало отличался от них, разве что не так исхудал. Глаза были воспалены, по краям век – розовая кайма многосуточной бессонницы. Сутулая, без следа прежней командирской осанки, спина, низкий наклон головы, хмурый взгляд из-под наморщенного лба, медленное, глухое, с длинными паузами выговаривание слов – всё выдавало в Антоновом отце крайнюю степень усталости. Ту, за которой – сумасшествие. И видно было, какими усилиями держит он себя в руках. Будто вот-вот что-то хрустнет в нём и сломается.

– Ладно, – пробурчал Каморин и протяжно вздохнул, отведя взгляд. – Я вас понимаю… Помешать вам не могу, но и помочь тоже – люди на счету. Об одном прошу – постарайтесь уцелеть. Мы… – голос его странно пошатнулся, – мы же, считай, и не жили ещё…

Замолк, подошёл, крепко обнял Дашу и Антона. Коротко кивнул Косте. Осторожно, как древней святыни, коснулся узких, худых плеч Губина под ветхим пиджаком. Повернулся, оглядел напоследок всех, и в его взгляде, странно сверкнувшем в свете лампы, померещилась Антону отчаянная тоска и мольба. И пронзительная, до слёз, жалость сдавила сердце, когда увидел он, как отец, сутулясь, тяжело поднимается по ступеням. Лязгнула дверь, и теперь лишь редкие вздохи и шорохи прерывали тишину. Непривычной, угрожающей была она, эта тишина. Люди затихали и настороженно прислушивались.

В прогал незатворённой подвальной двери глядела уже густая тьма. Чёрной тушей наваливалась на разорённый, бессветный Ярославль непроглядная июльская ночь. Быть может, последняя в его девятисотлетней жизни. Тьма подвала была чуть сдобрена слабым изжелта-синим мерцанием сильно прикрученного фитиля керосиновой лампы. Доктор спал, тяжело сопя и всхрапывая. Антон и Даша вповалку лежали на своих подстилках и наслаждались отдыхом, чувствуя, как расслабляются, распрямляются, отмякают сдавленные, скрученные жестокой усталостью мышцы.