Волжское затмение (СИ)

– Дашка, бежим! К мосту! – крикнул Антон, вскочил, схватил Дашу за руку и потащил через двор.

Новый режущий взрёв над головами заставил их упасть и скатиться в старую снарядную воронку. Рвануло метрах в пятнадцати позади, потом – ещё дальше, и за пыльной завесой качнулась и рухнула во двор стена трёхэтажного дома. Целиком. Как падает – от столба до столба – прогнивший забор под сильным ветром. Даша громко и тонко вскрикнула, вцепившись Антону в руку. Она впервые видела обстрел так близко. Гулко и тяжело бабахнуло слева от них, и Антон, покосившись в тут сторону, еле успел вжаться в песок и пригнуть Дашину голову. Над воронкой пронёсся вал огня. Пронзило жаром, показалось, что вспыхнула одежда. Но всё было цело, только чуть опалило волосы. Разрывы грохотали теперь в стороне Знаменских ворот.

– Бежим! – крикнул Антон ошалелой Даше.

Наверху было страшно. Уцелевшие от прежних обстрелов и пожаров деревья пылали, как факелы. Искры с бешеным треском рвались вверх. А огненный вихрь, принесённый зажигательным снарядом, обессилев, рассеивался змейками затухающего пламени по выщербленной глухой стене дома. Они бежали что было сил, крича что-то друг другу, задыхаясь, спотыкаясь, падая на острые обломки, обдирая в кровь руки и колени. А разрывы, будто почуяв живых, опять шагнули в их сторону. “Только б не зажигательный… Господи, только б не зажигательный…” – молил на бегу Антон. Где-то здесь должен быть подвал. Он же был тут, они с Костей сухари сюда носили. И хлорку. Если не разнесло прямым попаданием и не завалило, то можно пересидеть. А небо застилал уже густой, чёрный, пополам с серой пылью дым. И казалось в этом грохочущем, рвущемся, плещущем огнём полумраке, что земля мешается с небом.

А силы-то уже на исходе. Их и было-то всего ничего, только на характере и держались все эти дни. И вот теперь, когда они всерьёз понадобились, взять их было негде. Темнело в глазах, слабли руки, не гнулись ноги, будто отягощённые пудовыми гирями. Но вон он, подвал, цел, слава Богу! Спасены… Неужто спасены?

Грохнул в небе шрапнельный, и присвистнуло странно где-то рядом. А может, показалось? Чего ни померещится, у страха глаза велики, а уши – и вовсе слоновьи. Не оглядываясь на Дашу, Антон возился с дверью. Перекошенная, как, наверное, теперь и все двери города, она поддавалась с большим трудом. Рывок – и сдвинулась. И в эту щель уже можно было протиснуться. И тут он оглянулся. И крупно вздрогнул. Даша в трёх шагах от него пыталась подняться с колен, но не хотели распрямляться внезапно ослабшие ноги. На белом лице, в широко распахнутых глазах её выразились испуг и недоумение. Ещё усилие – и она беспомощно опустилась на четвереньки На обескровленных губах мелькнула виноватая улыбка. Антон, ничего ещё не понимая бросился к ней, подскочил – и застыл в жутком оцепенении: на сером Дашином платье внизу живота набухало и расплывалось тёмное пятно.

– Дашка… Дашенька… Только не шевелись! Не двигайся. Я тебя сейчас… Ты ранена! – задыхаясь и запинаясь, еле выговорил он. Стало страшно. Так страшно, как не было ещё ни разу. Те, прежние страхи – и при обстрелах, и при виде раздавленных, разорванных, обезображенных трупов – были преходящи. Знал Антон, что у него есть прочный, нерушимый тыл – Даша. С ней всё пройдёт. Всё забудется. Заровняется. А теперь он чувствовал себя беззащитным и понимал, что вся его жизнь повисла сейчас и угрожающе раскачивается на тонком волоске Божьей воли и Дашиной силы. А кровавое пятно ширилось и наливалось.

– В подвал… Скорее… Иди… – одними губами прошептала Даша у Антона на руках. Жизнь выходила из неё, глаза закатывались под лоб, но необъяснимой, упорной волей держалась она, не давая себе угаснуть.

– Молчи, Дашка, только молчи, прошу тебя… – бормотал Антон, втаскивая её в подвал. И тут же огромной силы разрыв сотряс всё вокруг, пустил ходуном сырые стены, осыпал со сводов пыль и кирпичную крошку. Подвальная дверь, которую с таким трудом приоткрыл только что Антон, распахнулась, как от пинка, и с силой ударилась в тёмно-бурую, щербатую от времени кирпичную кладку. В проём ворвался дым. Противно и вязко запахло тротилом.

– Успели… – облегчённо вырвалось у Антона.

Даша только чуть слышно простонала в ответ. Антон, испуганно и одержимо шепча ей что-то успокаивающее, опустил её на пол и, завернув платье, стал осматривать. Почти ощупью в подвальном мраке. Плохо было дело. Под самым пупком обильно сочилась кровью неровная, как грубый, глубокий порез, рана. Невелика она была, но осколок не прошёл навылет. Внутри остался, видать, на излёте настиг.

– Ничего, ничего, Дашка… Ничего страшного… Сейчас чуть поутихнет – и айда на ту сторону… Там помогут. Там доктор… – еле выговаривал Антон. Зазнобило, зуб на зуб не попадал. И руки тряслись.

– Ты… Не бойся. Прости. Вот такая я… Везучая… – прошептала Даша. – Как же… Как же теперь? – и задрожали в подёрнутых болью глазах жгучие слёзы. – А мы-то… Так хотели с тобой…

– Дашка… Дашка… Да погоди ты… Может, и ничего ещё… – еле справляясь с дыханием и голосом, уговаривал Антон. В глазах свербило и плыло. Горячо и мокро было щекам. Прыгали губы.

– Ты, Антоша, не плачь. И не бойся. Я пока с тобой, – тихо, но удивительно ровно говорила Даша. – Ты… Вон тот тюфяк… Под меня подсунь. Вот сюда, чтоб выше… Чтоб кровь не уходила. Рубашку… Перевяжи, как поясом…

Скрипя зубами и роняя крупные, как градины, слёзы на пропылённую ткань косоворотки, Антон рвал её на широкие полосы.

– Прямо на платье. Поверх… Всё равно уж… – всё тише говорила Даша.

– Нет, Дашка, не говори такого! Нет. Мы тебя вылечим. Выходим… Ты… Ты только не говори ничего! Силы держи. Кровь держи, – срывающимся голосом умолял её Антон. И сжимал в минутных приступах тоскливого бешенства кулаки. Ещё можно успеть! Можно, если б не этот чёртов обстрел… Да и Дашку он не дотащит один. Сил нет. Совсем нет сил…

А снаряды, будто дразня, то затихали, то рвались всё ближе и ближе, то будто перешагивали их подвал и топотали в районе Театральной и Власьевской. И не мог Антон сказать, сколько времени прошло. Не чувствовал он его. Сидел рядом с Дашей, держал обеими ладонями её уже прохладную, будто озябшую, руку и глядел, глядел на неё полными горя и слёз глазами. Иногда она вздрагивала, открывала глаза, взглядывала на него – и слабая улыбка чуть согревала её мраморно-бледное лицо. И чувствовал Антон слабое пожатие её пальцев. А в её глазах дрожали слёзы боли и обиды. То и дело вздрагивал подбородок, чуть кривились белые ссохшиеся губы.

– Жалко. Как жалко… – медленно, почти по звукам, с огромным усилием выговорила она.

– Что? – не дослышал Антон.

– Тебя… Жалко. Плохо тебе будет. Без меня… – и обессилено прикрыла глаза.

Антон уже не прятал слёз. Ручьём катились они по пыльным щекам. Нельзя было ни пережить, ни примириться. Невозможно. Немыслимо. Он вздрагивал, скрипел зубами, сжимал кулаки, бешено тряс головой, будто хотел отогнать от себя этот вздор, бред, кошмарный сон. Но всё было слишком реально, ясно и предрешено. Это для него она продлевает свою стремительно гаснущую жизнь. Только для него принимает эти муки. Иначе давно забылась бы, да так и умерла, не страдая…

Разрывы, отбушевав в центре города, перекинулись в сторону северной окраины. Антон, очнувшись, прислушался. На помощь звать, конечно, бессмысленно: нет тут никого. Но надо что-то делать. И немедленно. Может, можно ещё помочь Дашке… Может, обойдётся… Хоть чем! А он не подведёт. Он, если надо, всю жизнь оставшуюся ради неё забудет, ей отдаст, лишь бы жила. Господи, лишь бы жила!