Волжское затмение (СИ)

Выждав обещанную паузу, красная артиллерия заговорила лишь к обеду следующего дня. Заговорила тяжело и тряско: обещанные тяжёлые снаряды пошли-таки в ход. Они добивали пустой, нежилой, выгоревший город, от которого и так остались одни лишь обожжённые стены. Стреляли часто и плотно: толстостенный подвал банка содрогался и трясся, балансировал из последних сил неяркий огонёк на фитиле керосиновой лампы, и чудовищный грохот отдавался в ноющих от усталости и бессонницы висках.

Ближе к вечеру, часам к пяти, канонада стала редеть и к шести затихла. Карпов вышел из подвала во двор, потянулся, проморгался, вдохнул пыльного, дымного воздуха и прислушался. Центр города оставили в покое. Стрельба и взрывы слышались лишь с севера. Карпов насторожился. Вот теперь-то и надо ожидать самого серьёзного. Красные собрали у Загородного вала крепкий кулак из латышских стрелков. Каждая их атака теперь оборачивалась отступлением белых. С минуты на минуту могли поступить самые тревожные вести.

Карпов был один. Все штаб-офицеры сражались на передовой, и многих уже не было в живых. При командующем оставался лишь дежурный по штабу, из добровольцев. Он выполнял обязанности адъютанта и вестового.

– Трушин! – окликнул его Карпов. – Трушин! Живой?

– Я! – вывернулся из какого-то разорённого кабинета в коридор низкорослый лобастый доброволец лет двадцати. – Так точно, жив, господин генерал! – хриплым простуженным голосом доложил он.

– Молодец, – вздохнул Карпов. – Где спасался-то?

– А во дворе… – неловко повёл плечами Трушин. – Я, господин генерал, в канаве залёг… Обошлось, только вот уши не слышат! – прокричал он. – Но врезали, так врезали! Ого-го! – прогоготал он над самым ухом Карпова. Тот поморщился.

– Виноват, – вытянулся Трушин. – Какие будут приказания, господин генерал? – спросил он уже потише.

– Приказания… – рассеянно пробормотал Карпов. – Приказания… А соорудил бы ты, Стёпа, чайку? – и хитро подмигнул дежурному. – С сухарями, а?

– Слушаюсь, – растерянно поморгав, ответил Трушин и, пожав плечами, исчез.

А тишина вокруг была нехорошей. Недоброй. Она беспокоила и будоражила Карпова куда сильнее, чем любой обстрел. Повинуясь бессознательному импульсу, он вынул из кобуры “парабеллум” и положил его на стол. И тут же от разрушенного парадного послышались скрипящие по битому стеклу шаги. Пистолет словно сам прыгнул в руку Карпова, и надёжно улёгся в ней.

– Разрешите, господин генерал-лейтенант! – раздался знакомый, но усталый, нездоровый, будто потухший голос. Это был поручик Супонин. Если он здесь, то дело серьёзное. Швах, кажется, дело...

– Входите, поручик, – махнул рукой Карпов и положил пистолет на стол. – Входите, докладывайте!

Неверно, будто ощупью, оступаясь, в коридоре появился Супонин. Его полевая форма насквозь была пропитана потом и пылью. На голове – окровавленная повязка. Длинный нос был красен и кровоточил. Поручик то и дело прикладывал к нему грязный, замызганный платок. Дойдя до стола, он вытянулся по стойке “смирно”, не козыряя: фуражки не было. Наполненные болью и горечью глаза поручика встретились с хмурым, тяжёлым взглядом генерала. И эту тягостную паузу, казалось, страшно было нарушить обоим.

– Худо, Миша? – тихо спросил Карпов.

– Худо, Пётр Петрович. – вздохнул Супонин. – Прорыв. Латыши у Лесной площади прорвались. Сдерживаем, но очень плохо с патронами. Через час-другой будут на Семёновской, там рубежи колючки… До ночи, может, и удержим. Но не более…

– Вы ранены, Миша. Присаживайтесь, вам трудно стоять… – и генерал кивком указал на корявый венский стул по другую сторону стола.

– Благодарю, господин генерал-лейтенант, – проговорил Супонин, медленно и осторожно опускаясь на стул. Голову он держал неестественно прямо и недвижно, чтобы не причинить себе лишней боли. – Ранен, но… Пустяки. Какая теперь, к чёрту, разница… Патронов нет, чёрт побери… Один броневик разбит у Лесной, так там и остался… Второй стрелять не может, только прикрывает перемещения… Что делать, Пётр Петрович? Что делать? – возвысил он голос и тут же сквозь зубы застонал, коснувшись рукой головы.

– Что делать… – пробормотал Карпов, делая очередные пометки на карте. – Гм… Что делать… А делать, голубчик вы мой, только одно. Умирать. Гордо и достойно. Сумеем, поручик? – остро глянул он на Супонина и собрал бороду в кулак.

– Я готов, – чуть запнувшись, ответил Супонин и закусил на миг губу. – Но нужно попытаться хоть часть людей спасти, господин генерал…

– Ваши предложения? – резко и сухо перебил его Карпов.

– Можно пока прорваться в сторону Всполья, там у них негусто… Уйти в леса… – пожал плечами Супонин. – Так хоть кто-то уцелеет…

– Прорваться… – эхом отозвался Карпов. – Может, и придётся…А пока мой приказ: держаться до последнего. Покуда хватит патронов. До ночи, говорите? Решено. Уже вечер, так что хотя бы часа два-три. План возможного прорыва обдумать. При встрече согласуем. А пока – держаться. Вам ясно, поручик? – и строго взглянул на Супонина. Тот медленно поднялся.

– Так точно. Разрешите идти? – бесстрастно и глухо отчеканил он.

– Постойте, – поднял руку Карпов, останавливая его. Вышел из-за стола, шагнул к поручику, обнял и расцеловал крест-накрест. – Благословляю вас, Миша. До встречи. Иди. Иди… – махнул рукой и отвернулся, сгоняя набежавшую слезу.

– Прощайте, Пётр Петрович, – и, неловко повернувшись, Супонин деревянно зашагал по коридору.

Глубоко и дрожаще вздохнув, Карпов опустился на стул. Вот, кажется, и всё. Конец. Так быстро. И бесповоротно… И странная ухмылка чуть тронула его седые усы. Наконец-то всё закончится. И хорошо, что быстро. И слава Богу, что бесповоротно. Всегда легче, когда нет выбора. Остаётся всего лишь получить заслуженное. А они не заслужили ничего, кроме смерти. Понятия долга, чести, достоинства, спасения России, под фанфарные звуки которых всё это было начато, потускнели, отступили, стушевались на фоне этой безумной бойни. И наступил её закономерный исход. И от осознания его приходило честно выстраданное, нажитое облегчение.

Облегчение, несравнимое с этим, принесла бы Карпову сейчас собственноручная пуля в лоб. Он подумал об этом с лёгким – почти наслаждённым – замиранием сердца. И рука сама непроизвольно потянулась к лежащему на столе пистолету. “Парабеллум” показался ему холодным, как лёд, а длинная рукоятка в шершавой насечке маняще заколола пальцы. Оглушительный удар, ослепительная молния в голове – и всё. И ничего уже не будет. Выстрел милосердия, как говорят немцы, когда речь идёт о прекращении ненужных мучений. А разве он, Карпов, не похож на старую, загнанную лошадь? На безнадёжно раненного? На смертельно больного? Хуже. Он, по сути, уже труп. И за этот выстрел никто его строго не осудит. А осудят, так что ему за дело?

Но страшным, неожиданным даже для себя усилием воли он отдёрнул руку от пистолета, и тот, лежавший уже в его ладони, с гулким стуком упал на стол. Нет. Он не позволит себе этого. Его жизнь не стоит уже ничего, но есть и другие. Десятки, сотни жизней молодых и сильных людей, которые ещё верят ему. Которые, быть может, надеются если не победить, то спастись. Что же делать? Что делать-то, чёрт возьми?