Волжское затмение (СИ)

– Здорово же, Ваня, выходит у тебя, – горько тряхнул седой, кустистой, с розовой лагуной лысины головой Пётр Петрович. – Заварил кашу – и катись! А нам, стало быть, плати по счетам? Ну? Справедливо ли?

– Справедливо, Петя. За всё надо платить. За заваренную кашу. За разорённый город. А прежде всего, Петенька, за собственную дурость. Мы, что ли, с тобой не понимали, не знали, чем всё это может кончиться? Понимали. И дали себя втравить. Дураки мы с тобой, Петя. Круглые старые дураки. Вот и приходится расплачиваться. За разбитые, так сказать, горшки, – горько усмехнулся Верёвкин.

– Дураки, говоришь? – опять заерепенился Карпов. – А Перхуров, значит, умный? Умнее всех оказался? Молодец…

– Нет, Петя. Такой же дурак. Только не понимает этого пока. Думает, спасётся. Думает, есть куда бежать… Зря надеется. Ну а нам с тобой, Петя, поворота нет. Нам ничего уже здесь не поправить. Так хоть кровью смыть эти дрова, что здесь наломали. В родном-то городе… Только так, Петенька. Только так, – и Верёвкин, встав со стула, выпрямился, потянулся и пригладил аккуратную седую бородку. Графин был пуст. Карпов вздохнул, благодарно кивнул Верёвкину, встал и медленно, сутулясь и шаркая, направился к двери.

– Стой, Петя. Об одном прошу. Пистолет мне оставь, – проговорил ему в спину Верёвкин. – Утром верну…

Карпов оглянулся. Злое недоумение на крупном, грубом лице сменилось рассеянной улыбкой. Он расстегнул кобуру, вынул “парабеллум” и положил на стол.

– Спасибо, Ваня, – тихо сказал он, и старые друзья коротко и крепко обнялись.

“Нет нам поворота. Поворота нет…” – тягостно бились в ушах слова Верёвкина всю эту ночь. И теперь, когда он лично провожал на боевые позиции поредевшие отряды добровольцев. Когда носился, сбиваясь с ног, по городу. Когда забывался в кресле своего кабинета коротким стариковским сном. Он исхудал. Китель, который ещё недавно с трудом сходился на животе, теперь просторно обвис и болтался. Лицо истончало, заострилось, и лишь обширная пепельно-седая борода скрывала его бледность и дряблость.

И с каждым днём рушилась и редела жизнь вокруг него. Уже давно дотла сгорел его маленький особнячок возле Казанского бульвара, в уютном огороде которого он когда-то, не надеясь уже вернуться к военным делам, любовно выращивал лук, укроп и редиску. Господи, да было ли это… Через день после памятного военного совета пал в бою лучший друг, генерал Верёвкин. Ваня. Погиб, поднимая в атаку добровольческий отряд. Недолго оплакивал его Карпов. Знал, что и ему недолго осталось мыкаться. Он завидовал другу. Верёвкин погиб честно и мужественно, смыв кровью всё, что было мрачного и невысказанного на его совести. А он, Карпов, не мог позволить себе такой роскоши. Груз, взваленный им на старые, но крепкие ещё плечи, нужно было донести до конца. Следовало испить до дна эту неимоверно горькую и нестерпимо бесконечную, бездонную, казалось, чашу. Потому что поворота не было. Некуда было поворачивать.

В его кабинете лежала на столе крупная карта города. Принимая оперативные донесения, Карпов лично ставил на ней пометки, проводил новые линии, стирал прежние. И теперь по стёртым следам карандаша и по новым пунктирам и стрелам на этой карте сполна читалась вся история ярославского восстания и обороны города. Некогда довольно чёткий четырёхугольник линий фронта по Волге, Которосли, Загородному валу и через Сенную площадь теперь сжался, изломался, потерял всякую форму и более всего напоминал спущенный воздушный шар. Неумолимые стрелы красного наступления оттесняли фронты глубже и глубже к центру города. Но люди держались. Держались, казалось, из последних сил, и откуда брались эти последние силы, ведомо было, пожалуй, только Богу. И, бросая карандаш, Карпов мчался на позиции – подбодрить, поддержать, поучаствовать.

А вчера днём появились над городом три аэроплана. Пронзительно визжа моторами, гулко и бормочуще рассекая воздух пропеллерами, они шли на малой высоте, едва не задевая обгорелые стропила уцелевших домов. “Вот почему притихла артиллерия! Чтоб им бомбить сподручней было!” – догадался Карпов, мучительно глядя на этот зловещий бреющий полёт. Однажды такое уже случилось. Ранним утром Ярославль содрогнулся от рёва моторов и гулких, ухающих бомбовых разрывов. Крепко досталось и набережным с их укреплениями, и центральным улицам. Санитарные повозки на позициях еле успевали увозить убитых и раненых.

В последующие дни аэропланы не раз ещё пытались бомбить город, но повстанцы, наученные первым налётом, встречали их дружным винтовочным огнём. Для полёта на малой высоте это было опасно. Огромные неуклюжие этажерки пронзительно выли моторами, скрипели распорками и растяжками, угрожающе раскачивались, резко, скачком, уходили в высоту и отворачивали. Бомбы падали в Волгу и Которосль, грохотали на выгоревших окраинах. Две-три из них успевали-таки рвануть и на укреплениях, и в городе, но прежнего урона нанести не могли. Бойцы, отбив воздушное нападение, восторженно вопили, скакали и обнимались.

Но на этот раз аэропланы шли смело и упрямо. Знали уже красные, что патроны у белых на исходе и не боялись отпора. Летели так низко, что видны были головы лётчиков за ветровыми щитками. “Вот… Сейчас…” – глухо билось в висках у Карпова, и хотелось упасть и вжаться в землю, позабыв о звании, возрасте и должности. Но бомб не было. Вместо них с резким, рвущимся шелестом за машинами распустились длинные белые хвосты. И словно крупные снежинки полетели в разгаре лета на измученный, избитый, изожжённый город. Будто жалея его, мягко садились они на обугленные стены и стропила, на дымящиеся развалины, стелились по изрытым воронками улицам, белели в чёрных от копоти ветвях деревьев с высохшими листьями. Залетали в чёрные дыры окон, будто несли добрую весть и спешили в ждущие руки. Это были листовки. Подняв одну из них с мостовой, Карпов прочитал броские, чёрные, отпечатанные жирным шрифтом и полные ледяной угрозы слова:

“Приказ Чрезвычайного Штаба Ярославского фронта.

Чрезвычайный Штаб Ярославского фронта объявляет населению города Ярославля. Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение 24 часов со дня объявления сего, оставить город и выйти к Американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока в городе будут считаться соучастниками мятежников. По истечении 24 часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный, ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами города, вместе с мятежниками, предателями и врагами революции рабочих и беднейших крестьян.

Ярославль, 20-го июля 1918 года.

Чрезвычайный Штаб Ярославского фронта.”

Порывом ветра с Волги листок вырвало из неуклюжих пальцев генерала. Но он был уже не нужен. В быстрой и не по возрасту цепкой памяти Карпова как на бумаге отпечатались строки этого воззвания. Но кому оно адресовано? Мирным жителям? Химические снаряды могли быть тут помянуты только для них, не знающих, что у красных таких боеприпасов нет. А если бы и были, то в условиях кольцевой блокады применить их нельзя: неизбежно пострадают свои. Но какой смысл пугать мирных жителей? Их уже не напугаешь, им нечего терять. Ярославцев, воюющих на позициях и укреплениях, тоже на пушку не возьмёшь: тёртые уже. Обстрелов не боятся, всё для себя давно решили и не ждут пощады в любом случае. Чего-то не понимают эти красные. До сих пор, видно, не уверены в победе. Ну и ладно. Пусть палят. Во всяком случае, пока они обстреливают город, наступления ждать нечего. Не полезут красные под свои же снаряды. Посмотрим ещё. Посмотрим…