Волжское затмение (СИ)

– Трушин! – с отчаянным, злым весельем крикнул Пётр Петрович. – Разжигай свой самовар! Один чёрт спешить некуда, мы теперь в плену. Отвоевались! Давно в России? – дружелюбно, снова садясь за стол, обратился он к немцам.

– Два года. Год здесь, в Ярославле, – лениво ответил один из них.

– Ну и как вам всё это нравится? – и Карпов кивнул за окно. Проснулся какой-то затаённый ранее интерес ко всем, кто видит происходящее со стороны. Раньше было не до этого. А теперь что же… Теперь можно.

– Не нравится, господин генерал. Плохо… Я тут у вас ничего не понимаю, но это… – он с отвращением покачал головой. – Такой был город, а теперь? Разве нельзя иначе? Варварство…

И вдруг генерал вздрогнул, услышав, как гремит посудой в своём закутке Трушин. Как гудит в самоваре пламя. Как жужжат под потолком мухи. Эти звуки были уже забыты и непривычны. Хотелось слушать и слушать их, не отрываясь. Потому что стихла стрельба. Совсем стихла. Как отрезало. Балк выполнил своё обещание. “Ну, ребятки, дело за вами, – прикрыв глаза, мысленно, с мольбой, проговорил Карпов. – Дай вам Бог… Дай Бог!”

Всю ночь до рассвета Карпов, Трушин и оба немца при свете керосиновой лампы увлечённо играли в подкидного дурака. Генерал сам предложил это, потому что гадкие мысли и предчувствия завтрашнего дня становились уже нестерпимыми. И отвлекался, рассеивался в незатейливой, туповатой, ненавидимой ранее казарменной игре. Посмеивался, стариковски крякал, азартно покрикивал на немцев. И слышался в пустом и порушенном коридоре смех, карповский бас, хихиканье Трушина и ломаная русская речь балковских бойцов.

Рассвет над Ярославлем был тёмен и хмур. Небо было сплошь затянуто серой, как мешковина, пеленой, и в воздухе стояла мелкая прохладная водяная взвесь. Воздух посвежел: прошедшие в последние дни дожди прибили и смыли пыль, пригасили чадящие пожары. На Варваринской там и тут стояли лужи с размытой извёсткой, кирпичной крошкой и чёрной гарью.

В устьях выходящих на Театральную улиц повсюду стояли вооружённые немцы. Перед фасадом театра, почти до самой Кокуевской гостиницы, выстроились лицом к лицу две шеренги недавних военнопленных. Между ними был широкий проход. По нему взад-вперёд прохаживался лейтенант Балк и звонко отдавал последние распоряжения. У Кокуевки на скамьях, бордюрах, на мокрых газонах, подстелив тряпьё, сидели и лежали бывшие бойцы и офицеры Ярославского отряда Северной Добровольческой армии. Усталые, измученные, безучастные лица. При виде Карпова люди задвигались, засуетились, стали подниматься и оправлять одежду. Многие были ранены, в пожелтевших, с бурыми пятнами засохшей крови, бинтах и повязках. Лишние, совершенно ненужные уже движения были для них тяжелы и болезненны.

– Вольно, ребята. Всем вольно. Не обращайте внимания, я теперь такой же, как вы… – приговаривал Карпов, оглядывая их. Здесь было сорок с лишним человек. Много. Слишком много, он на это не рассчитывал. Хотя и немудрено: устали люди, осточертело им воевать. А тут хоть какая-то надежда на спасение… Но ни Нахабцева, ни Шумилова, ни Супонина среди них не было. Значит, ушли. Ну что ж, слава Богу. Генерал попытался заговорить с офицерами, но тут к нему подоспел лейтенант Балк. Был он, кажется, не в лучшем настроении, хмурился и зло косил глазами. Но улыбнулся и козырнул.

– Здравия желаю, господин генерал! Рад видеть вас. Как ночевали? Как самочувствие?

– Изумительное, господин лейтенант, – ехидно ответил Карпов. – Вот и дождик… Хорошая примета в начале дня!

– Вы полагаете? – прищурился Балк. – Ну-ну. Вы, господин генерал, серьёзно меня огорчили. Я рассчитывал увидеть сегодня здесь если не весь ваш отряд, то хотя бы большую часть его. А вижу жалкие остатки…

Карпов пожал плечами.

– Вы, господин генерал, старый хитрец… – погрозил ему пальцем Балк. – У вас был план! Это теперь не доказать, но я-то понимаю!

– Как хотите, – махнул рукой Карпов. – Мне уже всё равно. Время без двух шесть, Балк. Командуйте же, в конце концов!

И не слушал он уже, как торжественно и муторно зачитывал лейтенант свой приказ. Как сладко и цветисто расписывал прелести немецкого плена. Как хвалил и благодарил белых повстанцев за благоразумие, прекращение кровопролития и доверие великой Германии.

– Порядок следующий! – повысил голос Балк. Карпов вздрогнул и насторожился. – Сдающиеся в плен освобождаются от оружия и оставляют его здесь! – и лейтенант указал на землю метрах в десяти от начала строя своих бойцов. – После того проходят по очереди к этому столу, сообщают личные данные и ставят подпись в гроссбух! По завершении сего пленные препровождаются в здание театра до особого распоряжения германского военного представительства!

Карпов оглядел построенные Балком остатки своего воинства, огладил усы и тяжело вздохнул.

– Ну, с Богом, ребята! С Богом! – и неторопливо, размашисто, с чувством перекрестился на Власьевскую церковь.

Полутёмный зрительный зал невнятно, неразборчиво, но густо гудел голосами сотен людей. Свет свечей и развешанных повсюду керосиновых фонарей был слаб, жёлт и неверен. Щекотал ноздри душный запах телесных испарений, ваксы, кислого пайкового хлеба. Здесь театр более всего напоминал казарму. Партер, амфитеатр, ложи и балконы были заняты сидящими и лежащими на стульях людьми. Для Карпова нашли свободный стул в партере. Бывшие соратники вповалку разместились на полу в проходах. Казалось, вот-вот на сцене начнётся грандиозное представление, и битком набитый зал, затаив дыхание, с нетерпением ждёт, когда дрогнет занавес. Не думалось о том, что это колоссальное представление с натуральной кровью и смертью идёт сейчас повсюду в России, а собравшиеся здесь попросту спасаются от него. Да и вообще ни о чём уже не думалось. Генерал был спокоен и благодушен. Всё сделано. Всё кончено. Долг исполнен. Осталась малость – умереть.

Много раз Карпов засыпал и просыпался. Реальность, бестолковая, тёмная и путаная, мешалась со сном. В очередной – и последний – раз его разбудил резкий и долгий шум в фойе. Это был гулкий топот множества сапог, лязг передёргиваемых затворов, сдавленный ропот и грубое, хриплое рявканье: “Назад! Расступись! С дороги! Очистить лестницу!” И негромкие, несуетливые команды другим, спокойным голосом с нездешним акцентом. Карпов встряхнулся и тихо выругался. Латышский акцент он прекрасно знал ещё с войны. Вот оно. Свершилось. Город взят.

Резкими ударами с треском и хрустом распахивались двери на верхнем, среднем и нижнем ярусах. По четырём проходам зала, по балконам и ложам затопотало, замелькали в неверном свету винтовочные штыки и островерхие красноармейские шапки-богатырки с крупными красными звёздами на лбах. С десяток человек выскочили на сцену, встали шеренгой и вскинули винтовки. Навесом из штыков ощетинились балконы.

– Всем оставаться на местах! Не двигаться! Стреляем без предупреждения! – заглушил перепуганные вопли уже знакомый хриплый громовой голос. Карпов обернулся. По проходу вниз, к сцене, неторопливо, пристально вглядываясь в лица сидящих, в сопровождении четверых красноармейцев шёл невысокий плечистый человек в кожаной куртке и офицерских бриджах. На непокрытой голове лежала тяжёлая копна густых, тёмных с проседью волос. В правой руке этот человек сжимал револьвер. Увидев Карпова, он безжизненно, деревянно улыбнулся и остановился.