Беруны. Из Гощи гость

нараставшую с каждым мигом.

– Покажи милость!.. – неслись к Димитрию хоры голосов, иззябших и протяжных от

неизбывной беды.

– Пожалуй нас, сирот!..

– Пити и ести...

– От стужи и голоду...

– Жжены и мучены...

– Потому что бьет нас не про дело, а без вины, занапрасно; и многих нас изувечил и глаза

подбил, у иных скулу переломил, на работу берет до свету, а с работы спускает после свету.

– Ох, и кнутья сыромятные, батоги неисчислимые!..

Но голоса эти все больше покрывались другими – зычными глотками горлопанов,

которые не плакались на беду свою, а кричали о ней перед государем и сбежавшимся

народом.

– Хватают нас годуновцы на пытку и мучат, и грабят, и бесчестят...

– Приезжают к нам в Комаринскую волость великими полками, нагло. И за крестьянами

с ножами гоняются и замахиваются.

– Взыскивают с нас людодёрцы всякие дани басурманским обычаем немилосердно.

Толпа уже приходила в исступление от боли и ярости. Задние напирали на передних.

Кулаки, узловатые и бурые, раздутые, как печные горшки, поднимались над обнаженными

головами, черными, серыми, плешивыми, колыхавшимися в непрерывном движении.

– Тут тебе и оброк и переоброк! – зло выкрикивал худой человечишко, ухватившийся

рукою за плетенную жемчугом кисть на шее Димитриева коня. – Тут тебе и пошлины всякие!

Тут тебе и государева подать!

– Эй вы, голь! – попробовал было перекричать уже ревевшую толпу воевода Рубец, но

Димитрий остановил его и поднял вверх руку.

Толпа покричала еще и понемногу смолкла.

– Плоховато дело, – сказал Димитрий улыбнувшись, – а чем помочь? Верно: бедные

люди беспрестанно трудятся, а хлеб свой и без соли едят от последней нищеты. Монахам же

только о пище своей сладкой забота. Пьяное житье их мерзко и незаконно; обычай их

неприятен. Борис Годунов, безвременный царь, нажаловал сытому монашеству волостей с

крестьянами, и чернецы купаются теперь в крестьянских слезах. Но не будет больше так! –

выкрикнул Димитрий с силой. – Дадим мужику выход!.. Монастырские грамоты кабальные

повелим в огонь метать!

Толпа завыла, охваченная небывалым восторгом.

– Го-гой!.. Гой-гой-гой!.. – заклокотало сотнями глоток и понеслось по полю к нарытым

на лугу землянкам и к котлам, брошенным на догоравших без призору поленьях. Полушубки

нагольные, однорядки, сермяжные армяки, все латанные в латку и дранные в дыру,

задвигались, заколыхались, заходили ходуном: – Гой-гой-го-о-ой!..

И из этого всколыхнувшегося, зажившего моря вдруг вынырнул чуть ли не под брюхом

Димитриева коня Баженка-атаман и с ним стариковатый человек в железной шапке,

скрюченный в дугу и с двумя клюшками в обеих руках.

– Говори, Акилла, – дернул Баженка старца за охабень.

– Грамливал я Казань, – крикнул Димитрию старик, потрясши клюкой. – Батюшку

твоего, Ивана Васильевича, видывал я не единожды. Что в той Казани народу легло – сила!

Чрево мне изорвали в сече той, хребет изломали... А он, Грозный царь, проплыл мимо на

бахматище смуром, златотканый чепрак, глянул в нашу кучу и повелел водой студёной

отливать. Ну, чрево я залепил, хребет так ли, сяк ли вычинил, да и батюшку твоего грозного

пережил. Ох, и грозен же был, ох, и крут! Наплакались при нем бояре и князи от тоски по

своей воле. Ну, и ты, видно, такой: в сокола пошел красным лётом. Искореняй и ты их с

корнем, не оставляй на племя. Огнем их надо бы жечи и давать им иные лютые смерти. А на

выходе крестьянском и кабальных грамотах нам с тобой по рукам бить.

Димитрий засмеялся, сверкнул зубами. Не чаявшая такого исхода толпа затихла в

ожидании.

– Слову нашему царскому не веришь? – спросил уже угрюмо Димитрий.

– И слово твое крепко, – молвил в ответ ему Акилла, – а по рукам будет еще покрепчае. У

тебя пистоли, ан и у нас дубинки Христовы...

Димитрий переглянулся с приближенными своими и, сняв рукавицу, протянул руку

Акилле.

– Коли так, давай по рукам.

Тот выпрямился насколько мог и хлопнул Димитрия по белой, маленькой, словно не

мужской его ладони. Толпа дрогнула было, зашевелилась, но, оттеснив спиной Акиллу, перед

Димитрием стал Баженка. Он отвел руку и в свой черед ударил Димитрия по руке.

– Так-то вот, – молвил ворчливо Акилла, – покрепче будет.

– Ты б и то, польготил нам, – добавил и Баженка, – чтобы нам под тобою прожить было в

мочи... А мы тебе порадеем, сколько достанет нашей мочи.

И оба они, Баженка с Акиллой, подались назад и пропали, подхваченные бурным

людским потоком. Он снова взыграл вокруг Димитрия и воеводы, вокруг цветных всадников,

мерно колыхавшихся над толпою на рослых своих скакунах.

V. ЧУДОВА МОНАСТЫРЯ ДЬЯКОН ГРИГОРИЙ

На серой кобыле, неведомо чьей, взятой беззазорно с польских коновязей, выехал

Отрепьев из добрынического лагеря, как только узнал об отъезде «царевича» в Путивль. И

дьякон нагнал бы Димитрия еще на проселках до Бакаева шляха, если бы не гололедица, по

которой некованой лошади пришлось выступать, как гусю на замерзшем пруду. Кобыла шла

больше шагом, поминутно оступаясь, а дьякон вцепился ей в гриву и, покачиваясь из стороны

в сторону, распевал во весь голос псалмы.

Оголтелый ветер выл в лозняке у дороги и что было мочи сек чернеца в спину

крупитчатым снегом. Но путника не пронять было в заячьем кожухе, который завелся у него

с недавней поры и вместе с новым монашеским шлыком1 предназначен был в наступившую

зиму согревать и покоить бренную дьяконову плоть. Отрепьев упрятал бороду в шлык, а сам,

подбадривая кобылу ударами сапог в ребра, кричал из псалмов на ветер:

– «Кто введет меня в город огражде-енный, кто доведет меня...»

Но до огражденного города было еще далеко, а день заметно стал никнуть к заходу.

Кругом была тощая пустыня, где от холмика к холмику перекатывалась гонимая ветром

снежная крупа. Черноризец оставил псалмы и высунул из-под шлыка бороду наружу. Он

глянул направо, налево, заставил оборотиться даже кобылу свою и взял наконец в сторону, по

тропе, которая отходила от дороги к горушке. Оттуда несло дымом и чем-то таким, от чего у

дьякона заходил живот ходуном. И только взъехал Отрепьев на горушку, как очам его

предстало нечто, без сомнения сулившее утоление голода и сладкий отдых.

Кучка пригорюнившихся избенок подмонастырской слободки, темных и нищих, жалась к

бревенчатым стенам какого-то монастыря, но сам монастырь светился, как паникадило в

праздник, всеми окошками своих поварен и келий. И от всего этого гнало на Отрепьева

космы сизого дыма, который валил из труб едва ли не всех монастырских строений.

На обитых железом воротах чернец разглядел на одной стороне изображение рая, а на

другой – страшные мучения грешников в пылающем аду. В райских садах толпились какие-

то великопостные старцы, поддерживавшие руками длинные бороды свои, а напротив них, в

пределах ада, резвые черти, рогатые и шерстистые, терзали почем зря злодеев и пьяниц.

Дьякон плюнул набольшему черту в рыло и хотел даже смазать его парою добрых

пинков, но промахнулся и угодил носком сапога какому-то щупленькому праведнику в тощий

живот. Ворота загудели, а черноризец стал колотить по ним сапогом, уже и вовсе не отличая

чертей от угодников.

– Благословенно буди имя божие, – протянул он, когда услышал звяканье ключей в

подворотне.

– Аминь! – ответил ему женский голос, и мать-привратница просунула голову в

воротный глазок. – С чем пожаловал к обители нашей?

– Чудова монастыря дьякон Григорий, – ответил Отрепьев. – Бреду в Путивль. До

Путивля далече, до ночи – поближе, открой-кась, мать, мне вороты.

– Ахти мне! – заохала привратница и зазвякала ключами. – Покою не имеем ни днем, ни