Беруны. Из Гощи гость

спутанный узор пересекающих одна другую линий. Она начала рассказывать что-то

Димитрию на непонятном своем языке, и постепенно голос ее перешел не то в пение, не то в

причитанье. Димитрий выдернул у нее свою руку, и татарка приникла к его рукаву мокрым от

слез лицом.

«Дурка, блажная...» – подумал Димитрий, и ему стало не по себе.

– Ну, чего ты, чего? – молвил он недовольно, но плечики татарки не переставали

содрогаться, и она задыхалась в придушенном плаче.

Димитрий протянул к ней руки и, подняв ее легко, усадил возле себя.

– Ну, будет, малое, плакать что!

Он снял у себя с мизинца колечко с жемчужиной, окруженной алмазами, и надел его

татарке на коричневый пальчик. Та улыбнулась сквозь слезы и снова овладела Димитриевой

рукой. Татарка водила ноготком по Димитриевой ладони, уверенная, что по линиям его руки

может прочитать его судьбу, и опять рассказывала ему что-то долго, вполголоса, как великую

тайну. А когда добралась наконец до линии, ближайшей к большому пальцу, линия короткой

и прерывистой, то снова заплакала и, выронив из своих рук белую руку Димитрия, стала

выть и рвать волосы у себя на голове.

– Олю-ум!.. – причитала она, заламывая руки. – Олю-ум!.. О-о-о!..

«Олюм!..» С этим криком налетали татары на пограничные наши городки, швыряя на

всем скаку горящие головни в лохматые стрехи и поражая всякого не успевшего ухорониться

коваными булавами и копытами коней. «Олюм!..» – что значило: «Смерть!»

Димитрий понял предсказание татарки. Он наотмашь ударил ее в грудь и схватил

1 Манатья – монашеская мантия.

2 Чеботки – башмачки.

3 Мушкетон – старинное короткоствольное ружье с расширенным дулом, для того чтобы заряд из нескольких

пуль расходился в разные стороны.

лежавшую подле пищаль.

– Ведьма! – крикнул он, вскинув самопал1 к плечу.

Грохнул выстрел, но татарка была уже за шатром. Улюлюканье поднялось по всему

лагерю вслед маленькой чернавке в желтых шароварах, которая во всю прыть неслась прочь

по обмерзлым горбам.

В шатер к Димитрию ворвалась перепуганная стража. Димитрий сидел бледный, с

рыжеватыми волосами дыбом. А на разостланной по земле шкуре, возле стоптанных

чеботков, обнизанных мелким серебром, дымилась нарядная пищаль, выложенная черепахой

и насеченная золотом.

День пришел зимний, хмурый, обездоленный, неполадливый. Весь этот день кипело

вокруг Димитриева шатра тысячеголосое человеческое море. Весь день толпились в шатре

казачьи сотники и польские коменданты. Рыцари польские винили сотников в измене;

сотники всячески ругали рыцарей; и все они вместе – и рыцари и сотники – кричали на

Димитрия, торговались с ним, выскакивали вон и тотчас же с мятежом и криком лезли

обратно к нему в шатер.

– Обещал ты нам легкий поход и зимние квартиры в Москве! – кричали поляки, наступая

на Димитрия. – Московское золото обещал и рыцарскую славу! Обещал поместья и замки,

раздолье и честь. Погибель нам с тобою, обманщик!

– Бродяга ты, а не царь! – ляпнул вертлявый, весь обглоданный какой-то поляк. –

Насидишься еще на колу!

Атаман Корела, случившийся тут, весь затрясся от ярости, побледнело иссеченное

рубцами лицо у преданного Димитрию казака. Он рванулся к обглоданному, стукнул его в

ухо, даже язык у поляка наружу выскочил. Забряцала шляхта саблями, кинулись казаки на

панов, натиском дружным выбили поляков вон.

Так прошел этот день. Димитрий и думать забыл о татарке и вспомнил о ней только к

вечеру, когда, после ярмарки этой целодневной, остался наконец один.

«Татарка-чертовка, – завертелось у него в голове, – взялась пророчить, ну и напророчит

беду». И то: ляхи без денег не хотят воевать; бегут и казаки; пагуба, могила, злочестье!..

Вчера называли царем, Александром Македонским, а сегодня, говорят, только и крику в

лагере: «Самозванец, вор, Гришка Отрепьев!..» Ах ты, треклятье! Пусть уж кто – да не

Гришка! И с чего они взяли, что Гришка? Дался ж он им, Гришка! Вот же он тут, дьякон

Григорий, кому он не ведом! Ку-да там!.. Не верят, смеются... «Пусть, – кричат из-за саней, –

поморочит нахально свою бабку козу!»

Димитрий вскипел, топнул ногой, заметался по шатру... «Значит, и впрямь беда?.. Олюм,

как сказала татарка... татарка... Ах!..»

И он высунулся за шатер в ночь, во мрак:

– Гей, Хвалибог! Беги, сыщи мне ее! Где-нибудь она тут. Ко мне ее приведи!

Хвалибог долго слонялся по лагерю среди палаток и саней, потом бритая голова его

проглянула в шатер, в щель меж тяжелых бахромчатых полотнищ.

– Пошаловали ратные, государь, – молвил он растерянно. – Пристрелили из мушкетов...

Лежит теперь за последними санями... в окопе... мертвая...

Угли в жаровне почернели, погасли. Холод полз из степи по сыро-матёрой земле,

подползал под шатер, тянулся по рысьей шкуре, на которой валялись чеботки из красного

сафьяна, так и не убранные с утра Хвалибогом. Димитрий толкнул их носком сапога;

звякнули на них турецкие монетки, отдались в ушах Димитрия бездольем и волчьей тоской.

– «Привез не волчиху – кралю живую», – молвил он еле слышно, вспомнив слова

Хвалибога, и велел седлать лошадей.

В ту же ночь он с небольшой казачьей станицей отъехал от Добрынич к Путивлю.

IV. ПО РУКАМ

В Путивль к Димитрию без всякого его зова, сам собою, стал сбегаться из соседних

1 Самопал – ружье.

волостей голодный народ, ощетинившийся бердышами, рогатинами, косами, а то и просто

дрекольем. И пока Димитрий там наверху, в Городке, пировал либо шептался о чем-то со

своими казаками и поляками, у люда, набежавшего к городовым кирпичным стенам, уже

объявился свой воевода-атаман. Высокий, широкоплечий молодчик, холоп Новоуспенского

монастыря, по имени Бажен, по прозвищу Елка, он привел с собою целую рать монастырских

работников, разместившихся со своими секирами и квасоварными котлами на лугу под

Тайнинской башней. Посконная эта рать еще не видела государевых очей, но Баженка успел

пробраться наверх и ударил Димитрию челом двумя живыми лебедями. Хвалибог принял из

рук Бажена подарок, а щедрый царь отдарил молодого атамана золотою деньгой. Баженка

положил деньгу за щеку и сбежал с крутой насыпи обратно вниз.

В воскресенье после обедни выехал Димитрий со своими приближенными в поле,

которое разостлалось перед ним, как безмерное белое, чисто выстиранное полотнище. Рядом

с Димитрием ехал на соловом жеребце путивльский воевода Масальский-Рубец, а под

Димитрием легко выступал гнедой турецкий конь, украшенный бубенчатыми запястьями и

золотыми гремячими цепями. Собравшиеся под Путивлем мужики всем станом бросились к

новоявленному царевичу и окружили его плотною стеною. У некоторых в руках были

жалобы, писанные на чем пришлось – на лубе и бересте, и челобитчики совали их Димитрию

с великим криком.

– Пожалуй нас, государь, помилуй! Дерут с нас и на монастырское строение, и на свечи,

и на ладан...

– Погинули, государь, сироты твои вконец с женишками и детишками от взяток, налогов

и обид...

– Плати им с пашни и луга, с огорода и леса, с квасоварни и солодовни...

– Пожалована от тебя, великого государя, на Стародубье деревня Ковалева пану

Мошницкому в поместье. И тот Мошницкий пан приезжает на мое дворишко и меня из

дворишка выбивает, и грабит, и бесчестит, и от того неправедного ляха я, государь, вконец

погиб...

– Взял у меня тот боярин сынишка моего Петруньку в годуновский стан неволею...

– И с голодной поры хлебенка ржаного не ели, и хлебенка не дают; отощали мы,

государь, до полусмерти...

– Кто не говеет, того они плетьми, а которые не причащаются, тех они розгами тысячи

раз...

Под Димитрием дрожал его конь, оседая на задние ноги и неистово поглядывая на толпу,