Семья Берг

— Нельзя.

(Павел не знал, что и сказать.)

Доктор Шульман мягко его уговаривал:

— Вы пойдите погуляйте, а потом приходите в приемный покой. Я предупрежу дежурного врача, что вы придете, чтобы вам сразу сообщили мальчик или девочка.

— Да, да — мальчик или девочка?.. — и Павел в растерянности вышел.

Одному ему никак нельзя было оставаться. Он остановил какой-то грузовик:

— Подвезите меня к Всехсвятскому, на Ленинградском шоссе.

— Садитесь, товарищ майор. Мне как раз по пути.

Павел, задыхаясь, ворвался в квартиру Гинзбургов. Дома была только Августа, Алеша с бабушкой уже спали. Он как-то удрученно выпалил:

— Рожает! Через два часа.

Августа едва заметно улыбалась: она увидела его панику и стала успокаивать. Он попросил:

— Дай мне водки, — и залпом опрокинул стакан.

Сразу после полуночи он вернулся в роддом, прошел в приемный покой. Было тихо, ему показалось, что где-то пропищал котенок. Он подумал:

— Мужей не пускают, а котенок зачем здесь живет?

Из родильной комнаты вышла предупрежденная Шульманом дежурная женщина-врач:

— Это вы Берг? Вы слышали?

— Что слышал?

— Голос вашей дочери.

— Дочери?.. — он опять не знал, что сказать, как спросить. — А какая она?

Докторша ответила спокойно и профессионально:

— Без дефектов.

— А Маша, мама ее? — и тут он понял, что впервые сказал о Маше «мама».

— Мамаша тоже в порядке.

— А увидеть их можно?

— Нельзя. Увидите, когда их выпишут.

— Это когда же?

— Обычно — через неделю. А завтра приносите жене передачу. Ей надо хорошо питаться, чтобы было молоко для дочки.

Он смотрел непонимающе. Докторша объяснила:

— С завтрашнего дня ваша дочка начнет получать грудное питание, молоко матери. Чтобы молоко было полноценней, мамаше надо хорошо питаться. А у нас здесь питание ниже среднего. Так что приносите передачи каждый день до их выписки.

И Павел начал каждый вечер после работы носить передачи и обмениваться с Марией записками. Она писала о дочери шутливые замечания: «Наша Лиля — это лучшая конструкция молокоотсоса, сосет жадно и много», «Няни из комнаты новорожденных говорят, что Лиля, когда голодная, кричит громче всех — наверное, будет певица», «Я вижу других новорожденных и положительно нахожу, что наша Лиля — самая красивая девочка 1932 года».

Под закрытыми окнами роддома постоянно толпились мужья — молодые отцы. Их жены подходили к окнам и переговаривались знаками. Иногда кто-нибудь из них показывал через окно новорожденного — маленький кулек пеленок и одеял, в котором с трудом удавалось разглядеть личико. Дошла очередь и до Павла — Маша поднесла спящую Лилю к окну и жестом показала, что она красавица. Хотя Павел ничего не рассмотрел, он воздел руки кверху, показывая, что полностью с ней согласен.

И вот наступил день их выписки. Мария выскочила из дверей веселая и легкая, как птичка, и кинулась прямо в объятия Павла. За ней коротышка-няня несла завернутую в кулек новорожденную. Она протянула кулек Павлу, он сунул нянечке в руку несколько рублей (ему сказали, что полагается «платить» за ребенка), согнулся почти пополам и неумело подставил руки, боясь выронить драгоценный кулек. Мария с гордостью приоткрыла простыню у лица:

— Правда, красавица?

Павел впервые увидел свою дочь, курносую, как все новорожденные, круглолицую, с красноватой кожицей. Он не заметил в ней красоты, решил согласно кивнуть и ничего не ответил. Зато умиленная няня нараспев сказала:

— Дочка — вылитый папочка, как две капли воды.

Удивленный и растерянный Павел в сходстве сомневался, но не это было важно. Другое казалось намного важней: он держал на руках свою дочь. У него никогда не было ничего своего. И вдруг он понял, что впервые держит в руках — свою дочь. Свою! — новый смысл его жизни. Он так растрогался, что на глазах навернулись слезы. Мария это заметила и улыбнулась.

Как долго и сладостно Павел и Мария стремились к любовному физическому сближению, и как быстро начали проходить романтика и сладость первых дней и горячих ночей, когда постепенно жизнь стала привычной, появились первые бытовые трудности. Павел добился, чтобы ему дали в общежитии другую комнату, побольше. И все равно она была мала, вся постоянно увешана сохнущими пеленками, и приходилось нырять под ними, особенно высокому Павлу.

Счастливый отец завел специальную толстую тетрадь, чтобы вести дневник роста дочки. На первой странице он написал: «Лиля Берг. Из серии „Жизнь и деятельность замечательных людей“». Вместо эпиграфа написал: «Посвящается родительской необъективности — читать могут все, но вносить записи — только родители. Иначе записки потеряют самое ценное качество — необъективность».

И пока Лиля постепенно росла, они с Марией время от времени вносили туда остроумные замечания о ней, о ее характере, о ее поведении.

А новорожденная девочка, как все младенцы, плакала по ночам, не давала спать ни им, ни соседям. Они по очереди носили ее на руках, качали, убаюкивали и, конечно, постоянно не высыпались. Кухня в общежитии была одна, общая, на весь длинный коридор, женский и мужской туалеты и ванные — тоже общие, в конце коридора. Стирать и полоскать пеленки приходилось по ночам, когда ванная была не занята, и от этого Павел и Мария не высыпались еще больше.

Вся жизнь стала ужасно трудной и неудобной. Мария занималась то кормлением грудью, то пеленками, то стиркой в корыте. А Павел грел и приносил горячую воду, чтобы купать девочку, чистил в углу картошку, натирал на терке морковку (если доставал), пропускал через мясорубку мясо (если доставал). Потом он проглаживал стираные пеленки чугунным утюгом, нагреваемым углями. От тлеющих углей исходил тяжелый запах, приходилось открывать окно, а это могло простудить девочку и их самих.

Семен с Августой иногда заходили к Бергам, видели, как они мучаются, и предлагали:

— Переезжайте к нам, у нас вам будет удобней.

Но оба, и Павел и Мария, считали неудобным стеснять их. Мария, практичная, как все женщины, говорила им:

— Спасибо, но мы не можем позволить себе, чтобы для нас вы пожертвовали своим покоем и образом жизни. Представляете себе, что у вас по всей квартире развешаны пеленки? Ведь наша жизнь все равно не изменится, зато ваша ухудшится намного.

Когда Павел держал Лилю на руках, играя с ней днем или качая ночью, он испытывал такое глубокое чувство любви к дочери, что у него слезы на глаза наворачивались. Эта была любовь, но не такая, как к жене. Жену он обожал, а к этому крохотному младенцу испытывал чувство отцовства — любовь к той жизни, которую он ей дал, и отцовская ответственность за то далекое будущее, которое ее ожидало.

Мария даже не представляла раньше, как трудно с новорожденным младенцем, а Павел представлял себе это еще меньше. Он питался в столовой своей привилегированной военной академии, а из распределителя иногда приносил домой некоторые дефицитные продукты. Но заниматься в библиотеку он ходил все реже, с работы спешил домой, чтобы помогать Марии. По выходным он ходил на Палашевский рынок, покупал для прикорма Лиле молоко, творог, сметану. Они с Марией по очереди выносили ее гулять на свежий воздух, в Миусский сквер. Детской коляски не было, ребенка носили на руках. В те тяжелые годы даже посуды и кухонной утвари не хватало. Иногда только можно было купить какие-нибудь вещи в Торгсине: для Лили купили как-то маленькую кастрюльку с длинной ручкой, и даже такая мелочь радовала Марию, потому что хоть немного облегчала жизнь.

Она просто не в состоянии была заботиться о ребенке и одновременно продолжать учиться: пришлось идти в институт и просить академический отпуск. Ее бывший воздыхатель Миша Жухоницкий обрадовался ей и спросил:

— Маша, ты счастлива?

Мария по голосу поняла — это вопрос страдальца, она заставила его страдать.

— Миша, я действительно очень счастлива. Но ты не сердись на меня. Можешь не сердиться?