Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Иван! — позвал его Белопольский. — Неужели ты?

— Как сказали — Иван? — спокойно отозвался тот. — Обознались, господин хороший, меня Дмитрий зовут, Дмитрий. Отродясь так.

— И Арина не мать тебе? — настаивал Николай Вадимович, краем глаза замечая, что люди, сидящие за столом, прислушиваются к их разговору. Доказать, что вошедший — Иван, представлялось ему почему-то совершенно необходимым. — Иван, Иван! — повторял он бестолково. — Я Николай Вадимович Белопольский. Белопольский, отец Андрея и Ксении. И Арина у нас работала в Петербурге. Неужели не помнишь? Мы думали, убит ты. И вот, встретились!

— Путать изволите, — спокойно, но уже чуть раздосадованно проговорил парень. — Дмитрий я, Уломов. И мать у меня не Арина, и в Петербурге я не жил. Все путаете, господин!

Четверо подошли от столика, встали рядом.

— Ты хто? Ты чэво к чэвэку пристаешь? — высунулся вертлявый и черномазый. — Он тэбе — Митя, ты — Иван! Совсэм баран, э! Глухой, слэпой, э! Ничего не понимаишь?!

Николай Вадимович не успел сообразить, что произошло, как чьи-то железные руки, намертво схватив его сзади за ворот бекеши и штаны, легко оторвали от пола и кинули куда-то в пустоту. Пролетев через дверь, князь Белопольский плюхнулся в лужу перед кофейней...

Никому, разумеется, он не рассказал о происшествии, случившемся с ним в Бахчисарае. И даже с Ариной не поделился своими сомнениями по поводу ее сына: если был тот косоплечий Иваном, он сам найдет мать, а если обознался князь, волновать Арину зазря нужды нет...

Каждый день на вилле начинался для Николая Вадимовича одинаково: поздно, бесцельно-лениво. В этой бесцельности его нынешнего существования и заключалась неизъяснимая прелесть. Ничего не надо было решать, делать, писать. Против всех предположений, отец согласился на отъезд, решительно объявив, что Ксения точно погибла и его здесь более ничто не держит, готов ехать во Францию, в Бразилию — куда угодно! Умирать ему все едино где. А раз в склеп князей Белопольских, в Лавру, его прах вряд ли кто доставит, — накрепко засели большевики в Петербурге, похоже, навсегда! — завещает он кремировать себя в каких угодно чужбинах, а затем развеять прах по ветру, кинуть в море или, случись такая возможность, из пушки выстрелить. Овладела стариком навязчивая идея...

После скудного завтрака, основу которого составляли заготовленные Ариной еще летом овощи, Николай Вадимович лежал, укрывшись пледом, в кабинете и глядел в потолок, слушая стук дождя по деревьям и крыше. Не было дождя — так же бесцельно бродил по саду, спускался к берегу или взбирался на скалу. Уже пора было начинать собираться, складывать самые необходимые и ценные вещи, договариваться о подводах, но Николай Вадимович все чего-то ждал, почему-то медлил. Он и сам не знал — почему. Впервые в жизни им овладела страшная апатия, полное безразличие ко всему. Даже к тому, что его неожиданно, но твердо отвергла Арина. В первую же ночь, когда он пробрался к ней, она сообщила ему свое решение, безжалостно добавив, что «времена нынче не для баловства, а она не для забав барских, поэтому пусть возвращается восвояси и дорожку в ее постель забудет окончательно и навечно...». Николай Вадимович и этим обстоятельством не огорчился, кажется.

Рано темнело. Томительные длинные вечера казались невыносимыми из-за их однообразия и молчаливой однотонности. В конце концов день отъезда был назначен. Начались сборы. Собственно, какие сборы? Арина складывала кофр и чемоданы, а старый князь, как человек военный, привычный к походам, выбрасывал из них более двух третей лишнего.

В последний вечер Николай Вадимович обнаружил, что свои вещи Арина не готовит к отъезду. Произошел неприятный разговор, достаточно неожиданный для Белопольского. Арина заявила, что уезжать не собирается: дождется конца войны — по всему видно, она не за горами, — а как замирятся, вернется она в родную деревеньку — сколько ж лет можно за барские спины прятаться и чужую волю исполнять! Захотелось и ей пожить хозяйкой, каким-никаким, а своим домом, своими радостями и заботами. Верой и правдой послужила она Белопольским, чиста у нее совесть: всем и во всем прислуживала, разве не так? И сын ее Иван живой оказался, недавно со знакомым человеком весточку ей прислал. Как он, где — ничего не знает. Но пишет Иван, чтоб никуда не двигалась она, на месте сидела, скоро приедет, увидятся. А потащится бог весть куда за господами, может, и не увидятся никогда, время такое, хмурое. Николай Вадимович тут же припомнил недавнюю встречу в Бахчисарае. Значит, он все-таки не ошибся, и то был Иван. Интересно, почему он не признался? Кем стал? Не иначе, в неприятной компании оказался. Вероятно, бандит.

Второй неприятный разговор возник в тот же предотъездный вечер с отцом — сам собой, из ничего и чуть не окончился серьезной ссорой.

Началось с мелочей, перешли на политику. Старый генерал винил во всем «масонов», «либералов», «революционеров». Эти понятия были для него тождественны, он их путал, безоговорочно присоединяя к тем и другим своего сына, который пажеский корпус окончил, был и статский советник, и камергер, кормился царскими милостями, как и все его предки, которые верой и правдой служили престолу и отечеству, за что не раз отмечались высокими наградами, поднявшими род князей Белопольских в истории государства Российского, а потом, будто под влиянием дурмана, стал делать все, чтобы уничтожить императора и само понятие самодержавия. Нацепил бант, пошел с чернью по петроградским улицам, заплеванным семечками, требуя свободы и равенства. Вот и получили, что требовали. Потеряли отчизну, которую рвут теперь на части все, кому не лень. Большевикам Россию не жаль: не они ее строили, не они собирали.

Сын доказывал, что императорский режим прогнил, ссылался на слова графа Витте: «Этот психически ненормальный режим есть переплетение трусости, слепоты, лукавства и глупости», приводил общеизвестные факты, связанные с Распутиным и его окружением, с военным министром Сухомлиновым и полковником Мясоедовым.

— А ты? А твои лидеры и друзья — эти пораженцы и трусы?! Эти Родзянки, Гучковы, Львовы?

— Гучков, как известно, не трус. Он не раз доказывал свою храбрость! И на стороне буров, и на стороне македонцев. И в войне с японцами! Будьте же справедливы, Вадим Николаевич!

— Проболтали государство. Они вели себя, как антипатриоты.

— О чем говорить? О каком патриотизме? — восклицал Николай Вадимович. — Русский император-патриот, получив телеграмму о разгроме его армии под Цусимой, сунул телеграмму в карман и продолжал партию в теннис. Пока немцы к войне готовились, он вел переписку с братцем Вильгельмом! «Дорогой Вилли!», «Дорогой Ники!» — какая нежность! Какая родственная верность! Жалкий, маленький, рыжий офицерик. Большевики правильно сделали, расстреляв его и всю эту компанию анемичных немочек. Я...

— Замолчи! — закричал вне себя отец и смешно затопотал ногами. — Молчи! Молчи! — Лицо его побагровело. Старик упал в кресло, тяжко и редко хватая разверстым ртом воздух, стараясь произнести какое-то слово, вместо которого вырывались лишь неясные звуки.

Такое случилось впервые. Николай Вадимович испугался не на шутку: дичь, даль, отсутствие какой бы то ни было врачебной помощи, предстоящий отъезд... Он заметался, крича Арину, суетясь в поисках домашней аптечки, боясь за старика, оставленного в одиночестве. Когда он вернулся, отец покойно полулежал в кресле с подушкой под головой, голые ступни его стояли в тазу, куда Арина поминутно подливала теплую воду из кувшина. Эти бело-синие, необычно тонкие, как палочки, ноги с непомерно большими ступнями в тазу и было то, что Николай Вадимович увидал, вбежав в комнату. И Аринину статную, туго обтянутую кофтой спину с ложбинкой посредине — Арина, согнувшись, держала одной рукой тяжелый фаянсовый кувшин и даже не обернулась.

— Ну, как вы, отец?

— Я все сделала, как покойный доктор Вовси научил, — отозвалась Арина. — Отпустило, вроде.

— А что, разве не первый раз такое?